Полдень в пути

       Прекрасный город — хлипкие каналы,
       Искусственные рощи,
       В нем топчется сырых людей немало
       И разных сказок тощих.

Здесь выловить героя
Хочу — хоть неглубокого,
Хотя бы непонятного покроя,
Хотя б героя сбоку.

       Но старая шпора лежит на столе,
       Моя отзвеневшая шпора.
       Сверкая в бумажном моем барахле,
       Она подымается спорить.

«Какого черта идти искать?
Вспомни живых и мертвых,
Кого унесла боевая тоска,
С кем ночи и дни провел ты.

       Выбери лучших и приукрась,
       А если о людях тревоги
       Не хочешь писать — пропала страсть,—
       Пиши о четвероногих,

Что в кровяной окрошке
Спасали тебя, как братья,—
О легкой кобыле Крошке,
О жеребце Мюрате.

       Для освеженья словаря
       Они пригодятся ловко».—
       «Ты вздор говоришь, ты лукавишь зря,
       Моя стальная плутовка!

То прошлого звоны, а нужен мне
Герой неподдельно новый,—
Лежи, дорогая, в коробке на дне,
Поверь мне на честное слово».

       В город иду, где весенний вкус,
       Бодрятся люди и кони,
       Людей пропускал я, как горсти песку,
       И встряхивал на ладонях.

Толпа безгеройна. Умелый глаз
Едва похвалить сможет,
Что не случайно, что напоказ,—
Уже далеко прохожие.

       В гостях угощают, суетясь,
       Вещей такое засилье,
       Что спичке испорченной негде упасть,
       Словесного мусора мили.

«Ну что ж, — говорю я, — садись, пей
Вина Армении, русскую
Горькую — здесь тебе
Героя нет на закуску».

      …Снова уводят шаги меня,
       Шаги, тяжелее верблюда,
       Тащу сквозь биенье весеннего дня
       Журналов российских груду.

Скамейка садовая, зеленый сон,
Отдых, понятный сразу
Пешеходам усталым всех племен,
Всех времен и окрасок.

       Деревья шумели наперебой,
       Тасуя страницы; мешая
       Деревьям шуметь, я спорил с собой —
       Журналов листва шуршала.

Узнал я, когда уже день поник,
Стал тучами вечер обложен:
На свете есть много любых чернил,
Без счета цветных обложек.

       Росли бумажные люди горой,
       Ломились в меня, как в двери,
       Каждый из них вопил: «Я герой!»
       Как я им мог поверить?

Солнце закатывалось, свисая
Багряной далекой грушей,
Туча под ним, как туша кривая,
Чернела хребтом потухшим.

       Ее свалив, ее прободав,
       Как вихрь, забор опрокинув,
       Ворвалась другая, летя впопыхах,—
       Похожа лицом на лавину.

Светились плечи ее, голова,
Все прибавлялось в весе,
Как будто молотобоец вставал,
Грозя кулаком поднебесью.

       Героя была у него рука,
       Когда у небес на опушке,
       Когда он свинцовую, как быка,
       Тучу разбил, как пушку.

Руку о фартук вытер свою,
Скрываясь, как берег в море,—
Здесь много геройства в воздушном бою,
Но больше еще аллегории.

       Я ухожу, я кочую, как жук,
       Севший на лист подорожника,
       Но по дороге я захожу —
       Я захожу к сапожнику.

Там, где по кожам летает нож,
Дратва скрипит слегка,
Сердце мое говорит: «Потревожь
Этого чудака!»

       Пока он ворочает мой каблук,
       Вопросов ловушку строю.
       Сапожник смеется: «Товарищ-друг,
       Сам я ходил в героях.

Только глаза, как шило сберег,
Весь, как ни есть, в заплатах,
Сколько дорог — не вспомнишь дорог,
Прошитых ногами, что дратвой.

       Я, брат, геройством по горло богат».
       Он встал — живо сказанье,
       Он встал — перемазанный ваксой Марат —
       И гордо рубцы показал мне!