Полдень, XXI век, 2008 № 12

Татьяна и в прежние времена терпеть не могла больниц. Может быть, у человека идиосинкразия? А теперь — и говорить не надо. Отвратительно это все: ожидание числа, когда надо прийти на анализ (явка обязательна), долгое сидение в очереди, ожидание укола в вену и потом почти неделю ждешь результата, хотя теоретически достаточно суток — за сутки у нас делают только анализы, которые можно сделать за минуту. И хуже всего новая очередища, когда приходишь узнать результат (население города сокращается, а очереди почему-то растут).

Очередь еле двигалась. Отчего, чтобы просто узнать результат, надо ждать так долго? Конечно, надо каждому сделать в сертификате пометку о посещении, думала Таня, чувствуя, что ее понемногу начинает трясти. А если вдруг положительный результат реакции, что тогда? Обязательная госпитализация, явиться туда-то… Наверно, сразу отберут паспорт, не зря же являться сюда предложено с паспортом. А вдруг ее уже не отпустят, что будет с Сережкой? Зачем она вообще так послушно сюда ходит? Нет, глупости, никто ее сразу не задержит. Хотя, если сейчас отберут документы, куда она денется? А без очередной пометки в сертификате тоже никуда, сейчас тщательно смотрят…

— Женщина, ваша очередь, заходите, — соседка по диванчику смотрела на нее выжидательно и удивленно. — Из-за таких, как вы, и сидим тут часами.

Ганя, не реагируя на грубость, пересилила сомнения и толкнула белую дверь.

— Ваш паспорт, — равнодушно сказала медсестра, подняв на Псе усталые глаза. Лицо ниже глаз закрыто голубым марлевым намордником, а выше глаз — зеленой шапочкой.

Татьяна подала паспорт и сертификат. Настойчиво не отпустившая ее мысль о том, что, может, все-таки не надо сюда ходить, отвлекла ее, помогла пережить скверную минуту и унизительный страх, пока медсестра безразлично разыскивала ее карточку. Полистав страницы, та хмуро изучила приклеенные листочки и, ни слова не говоря, притянула к себе сертификат. Заполнила, вклеила талончик — бумага с водяными знаками и голограммой, не какой-то клочок, который можно подделать на любом принтере. Все. Свободна. Хотя чувство освобождения после нескольких ужасных минут не настоящее, потому что отсрочка ненадолго, всего недели на три, потом снова сюда на анализ. Просто гадость. Этот страх у нее не притуплялся. И все-таки, когда вырываешься из этих дверей на свежий ветер, к шуму машин и голосам свободных, как и ты, людей, отчетливо понимаешь, что живешь.

Сергей полдня самозабвенно пинал мяч во дворе с мальчишками, радуясь движению и своему желанию двигаться. Вчера он успел подраться с Валеркой из своего подъезда. Узнай об этом Татьяна, у нее бы нашлось, что сказать. Зато у Сережки моментально исчезло желание заниматься самокопанием, так Валерий ему врезал, и все встало на свои места. Сегодня Сергей снисходительно помирился с Валеркой.

Полный солнечного простора день еще не начал походить на вечер, когда один из мальчишек толкнул его:

— Твоя мама идет.

Из проема арки Таня вышла на большой, почти пустой двор — только две старушки у дальнего подъезда и трое мальчишек носились по серой от мокрого песка площадке, окруженной раскисшей травой. Она смотрела, как, просияв, бежит к ней Сергей, — так бежал бы настоящий сын, которого у нее никогда не было. Подбежал, остановился — мальчик с мягким по-детски лицом с размазанным шлепком грязи на щеке, родной, до боли похожий на единственного Сережку, с которым она познакомилась всего два года назад. Сергей встал перед ней, виновато улыбнулся:

— Ой, Тань, я даже хлеба не купил.

Вдвоем с Татьяной они пошли в магазин, а потом домой. Впереди был хороший светлый вечер вдвоем, и много чудесных весенних дней, и целое бесконечное ленивое лето.

На лестничной площадке им встретилась соседка, поздоровалась, а сама кинула острый, по-женски цепкий взгляд на Сергея, на его ставшую уже длинноватой курточку. Сергей улыбнулся ей в ответ беззаботно, даже вызывающе, а Тане вдруг стало страшно. По-настоящему. Не так, как раньше.