Полдень, XXI век, 2009 № 06

И через мгновение понимаю, что совершенно не помню, как очутилась на Театральной площади. Как переодевалась в купе при подъезде к городу, как выходила из вагона, на чем ехала до своей остановки… Господи, неужели я напилась? Нет, только чай, проводница разносила — еле теплый, сладкий… Да и вообще, не напиваюсь я до потери сознания! Тетка напротив перечисляла свои бесконечные болячки, я делала вид, что слушаю, а сама думала — да тебе с такими хворями на погост уже давно пора. Потом…

Что было потом?

Я спускаюсь вниз, сажусь на раздолбанную скамейку у подъезда. И только сейчас понимаю, как я замерзла. Несмотря на теплое послеполуденное солнце, меня прямо-таки колотит от холода. Больно смотреть на солнце, на небо, на проходящих мимо ярких людей… Я закрываю глаза ладонью, откидываясь на спинку. Может, я больна? Может, у меня температура, и поэтому я ничего не помню? Но почему так холодно, холодно, холодно?

Я вздрагиваю, как от удара. Сердце медленно, судорожно трепыхается, словно забыло, что надо биться. Почему-то очень трудно дышать…

— Вам плохо?

Я сощуриваюсь. Близкое лицо. Знакомое лицо…

— …Слава?

Я это сказала или подумала?

— Женщина! Вам плохо? Может, «скорую» вызвать?

Я безмолвно смотрю на него. Он стал каким-то другим. Лицо усталое… Слишком серьезное.

— Ну что? Вы в порядке? — спрашивает, повышая голос. Наверное, решил, что я глуховата. Или у него кончалось терпение.

Я медленно киваю. Он поворачивается и уходит.

И он меня не узнал. Что это? Что это такое, господи? Неужели я так выгляжу? Может быть, что-то с моим лицом? Может, я… грязная? Я с трудом поднимаюсь, ковыляю до косо стоящей на газоне машины. Наклоняюсь и осторожно смотрю на себя в зеркальце. Отразилась, слава те господи, я еще не призрак! Нет, не грязная, хотя умыться с дороги бы не мешало… И вполне узнаваема. Слегка бледновата. Побледнеешь тут… Я задумчиво огибаю дом. Узкий тупик, мусорные баки, и тут же зачем-то — скамейка. Не обращая внимания на вонь, сажусь. Пытаюсь привести в порядок мысли. Или хотя бы чувства. Но все они какие-то… замороженные. Взгляд приковывает куча высыпавшегося из бачка мусора. Что произошло? Что случилось? С ними? Со мной? С миром?

Женщина, с которой я говорила по телефону, — моя мама. Тетя Маша, которую я знаю с младенчества… И Славка, господи, Слава!

Мозг тускло мерцает, туда-сюда. Из мирно укачивающего поезда с говорливой соседкой, сюда. К теплому летнему дню, к мусорной вони, к идущему изнутри холоду…

Легкое движение — и я с неожиданным любопытством уставилась на крысу. Огромную, жирную, неповоротливую крысу, появившуюся из-за крайнего бачка. Не серая, не черная, а какая-то бурая, словно вылинявшая, крыса поводит мордой, похожей на акулью, подергивает носом и короткими жесткими усами. Круглые немигающие глазки смотрят на меня. Мне становится не по себе. Откуда-то, точно ее позвали, появляется еще одна. И еще.

И еще.

— Брысь! — резко говорю я, взмахивая рукой. Они наблюдают за мной с ледяным спокойствием. Я встаю на скамейку и вижу, что крысы приближаются — неторопливо, короткими перебежками, словно дожидаясь друг друга. К горлу подкатывает тошнота — и паника. Метнувшись, я толчком опрокидываю скамейку, и вырываюсь из этой… крысоловки. Отбежав, оглядываюсь. Крысы сидят, сложив на жирных брюхах лапы, и наблюдают за мной с непоколебимым спокойствием — будто знают, что никуда я от них не убегу.

Я перехожу на шаг. Вот и крысы свихнулись…

— Я хочу побывать у нее дома, — сказал Федор.

— Мы же договорились — никаких контактов с родственниками и друзьями!

— А я и не собираюсь контактировать. Я просто хочу побывать у нее дома.

— Мать с братом уехали. Квартира на сигнализации, — проинформировал Старик.

Федор улыбнулся в трубку. Старик как будто увидел эту улыбку, потому что сказал с угрозой:

— Если что — выпутывайтесь сами!

— Угу, — сказал Федор и отключил мобильник.

Я стою возле мусорного бака. Сосредоточенно наблюдаю за бомжихой, шурудящей палкой его содержимое. Вот обнаружила пивную бутылку. Косится на меня и быстро сует ее в свою обширную «побирушку». «Побирушка» приветственно звякает. Бомжиха взглядывает еще. Глаз между заплывшими синечерными веками почти не видно. Неожиданно тыкает палкой в сторону.

— Обувь вон, — говорит хрипло.

— А?

— Вон там в мешке обутка. Малая мне… — информирует с сожалением. И ковыляет прочь. Я провожаю ее взглядом. Гляжу на свои босые ноги. Просто чудо, что я ни на что еще не напоролась…

В мешке, видимо, поначалу полном, уцелел один зимний сапог без замка, старый кед и пара раздолбанных, но еще крепких сабо. Мне они тоже маловаты, пятка свисает, но чего привередничать?

В это время к баку подходит девочка, опасливо косится на меня, набрасывает на стенку стопку одежды и быстро уходит.

Я смотрю на свой короткий халат и — задумчиво — на выброшенную одежду…

—.. скорбный сороковой день трагедии…