Полдень, XXI век, 2009 № 06

— Батенька…

Лицо коменданта налилось кровью.

— Садитесь в вагон, — прохрипел он.

Сзади послышалось негромкое:

— Бронепоезд «Последний Путь» отправляется с запасного пути…

В сказанном не было ничего ужасного, но комендант взвился, напрочь лишившись выдержки:

— Кто это сейчас сказал?

Он схватился за кобуру. Маузера как не было, так и не было, но кобура уже висела, простая кожаная.

Духовные лица, показывая свою полную непричастность, смотрели в стороны. Офицерский состав стоял кое-как, без тени выправки, сохраняя молчание.

На кобуре щелкнула пуговка.

— Неужели началось? — спросил Литвиненко. Ему хотелось отвлечь коменданта.

Комендант отвлекся: взгляд его стал тупым. Он не сразу понял, о чем его спрашивают. Оружие так и осталось в ножнах; комендант рассматривал черную лужу и, казалось, подбирал слова. Паровоз ни с того, ни с сего свистнул.

— А-а, — комендант сделал рукой безнадежный жест: наполовину взмахнул, наполовину сграбастал из воздуха что-то ненужное. — Идите вы все…

Полковник напирал, сколько позволял возраст:

— Но все же? Что произошло?

— Послушайте, Литвиненко, — комендант страдальчески закатил глаза. — Чем раньше вы отсюда уберетесь, со всеми вашими могильщиками, плакальщиками и факельщиками, тем будет лучше для всех. И для вас в первую очередь. Произошло… Что произошло, того не поправишь. Езжайте с миром, не будите лиха. Мне бы от вас избавиться поскорее, а там уже… все равно, — пробормотал он. Нервно оглянулся и уставился в одному ему видную точку, где-то за дверями зала ожидания.

Литвиненко попытался рассмотреть, что он там такое увидел, но зрение никуда не годилось. Он зря им гордился, называя орлиным. Дальнозоркость, появляющаяся с годами, давным-давно сменилась общей поросячьей подслеповатостью. Он был уверен, что комендант чего-то ждет. Что-то готово появиться оттуда, из зала, наступает на пятки, так что собеседник переживает.

Воображение нарисовало язык огнедышащей лавы, неумолимо подбирающийся к вокзалу; селевый поток; снежную лавину; ядовитое облако. Комендант остается в подражание тонущим капитанам, гонит команду. Он так требовательно кричит в свой громкоговоритель, что усиленный звук обретает видимость.

И небо, словно в подтверждение догадке, быстро наполнилось разнообразными птицами. В единой расстроенной стае бестолково кружили и кричали вороны, чайки, еще какие-то пернатые, которых полковник не мог узнать. Они видели сверху нечто неразличимое с земли.

— По вагонам, — послушно скомандовал Литвиненко.

Его подчиненные засуетились, полезли скопом в первую же дверь, куда Жулев и Жамов, переместившиеся ближе и ведшие себя как разболтанные автоматы, уже загоняли солдат. Получился маленький затор, но вскоре рассосался.

Жулев и Жамов, верные коменданту, не паниковали.

Они тоже скрылись в вагоне, и оттуда доносился производственный рык.

Полковник остался в одиночестве, и некому было его подсадить. Коменданту не приходило это в голову. Большой нужды в помощи не было, не той конструкции вагон — Литвиненко не составляло никакого труда войти. Тем не менее он топтался в растерянности. Происходящее словно раскрылось перед ним как увиденное чужими глазами; постороннее восприятие неумолимо дописывало сценарий, навязывая банальность за банальностью. Одинокий долгожитель по определению нуждается в содействии при посадке в поезд. Без руки, заботливо берущей его за локоть, кино лишится достоверности. Хорошо, если бы кто-нибудь помог и с чемоданом; чемодан маялся в луже, обещая владельцу сердечный приступ.

Комендант, имея теперь вид нетерпеливый и отчасти виноватый, переминался с ноги на ногу и бросал быстрые взгляды на зал ожидания. Там, похоже, остановилась всякая жизнь. Литвиненко, мысленно выбранив себя за проволочку, оторвал чемодан от асфальта и поволок в тамбур. Ему почти хотелось, чтобы то, что, скорее всего, неотвратимо заползало в зал с другого конца, поторопилось и накрыло вокзал вместе с комендантом, паровозом, им самим; чтобы вся эта канитель побыстрее закончилась. Как медик он понимал и любил все закономерное, даже если закономерность оказывалась извращенной и вредной; случайностей он боялся, хотя на своем веку повидал их немало и среди них оказалось много счастливых.

Он знал, что всякий счастливый случай — высочайшее жульничество, посредством которого то непонятное, что зовется судьбой ли, Богом ли — неважно, чем, заманивает неопытных игроков, в душе мечтающих наивно верить и надеяться.