Полдень, XXI век, 2009 № 06

Остановившись в тамбуре, Литвиненко оглянулся и увидел, что коменданта уже нет. Он высунулся в проем — никого: ни странников, ни патрулей. Полковнику показалось, что справа, уже далеко, мелькнула черная тень, но в ту же минуту на платформу спланировала ворона, и Литвиненко не мог поручиться, что видение не было тенью ее крыльев. Или самими крыльями, что вероятнее. В следующую секунду ему почудилось, будто он находится совсем в другом тамбуре, куда подающая платформа второго вагона сваливает усопших, и в их загробном странствии к вагону номер один наступает пауза. На переправе им меняют коней, и от роскоши не остается следа. Полковник подумал, что уж кому-кому, а ему там самое место. Он давно застрял на обочине времени, прошлое и будущее обогнали его; прошлое не остается за плечами, оно, сверкая молодыми босыми пятками убегает, вперед, поэтому прошлое хорошо видно, а будущее незаметно подползает сзади, но вот уже и оно ковыляет мимо, так и не сумев придать полковнику ускорение.

Можно сказать иначе: люди живут задом наперед, им свойственно ошибаться и принимать закат за рассвет. Можно вспомнить о звездах, которые видно: их давно уже не существует. И еще — о смысле разных вещей, который не постигается не потому, что люди глупы, а потому, что смысл еще не догнал их; наступит время, и он опередит их на голову, ослепительный или нет, но всяко сам по себе, и отставшим останется смотреть ему в спину, постигая и утешая себя соседством.

Ему пришло в голову, что было бы логичнее выйти и остаться на перроне, а поезд пусть отправляется как хочет. Но долг приказывал остаться. Литвиненко был настолько стар, что видел себя не человеком, скорее — архетипом, воплощенным наследием поколений, и от этого становилось чуть легче; в этом смысле его положение на временной магистрали казалось правильным, он подпирал собой времена, он становился перводвигателем, но действовал не из прошлого, а опять же из наползающего со спины будущего, представляясь себе общим итогом, который не то чтобы был выше времени, а просто являлся чем-то иным, не имеющим со временем общих свойств. Может быть, самой вечностью.

Конечно, он не проговаривал этого и даже не мыслил связно; самоопределение не давало себя сформулировать и только изредка покалывало тупой булавкой.

Литвиненко поплелся через десятый вагон, мимо солдат, рассаживавшихся по полкам. Иные вскакивали, норовя поприветствовать командира как положено, другие делали вид, будто увлечены своими шмотками. В проходе он столкнулся с Жулевым и Жамовым, спешившими к выходу. Недавние гиды не дали команды строиться смирно, они сделали свое дело и потеряли к каравану интерес. Полковник, когда налетел на них, вдруг испытал к обоим нечто вроде отеческого чувства.

— Оставайтесь, поедем вместе, — он строго посмотрел на них, но тон был домашний. — Чего вы тут не видали? Ничего хорошего не будет.

Жулев и Жамов неожиданно стали очень серьезными.

— Никак нельзя, товарищ полковник.

Лица у них тоже сделались строгими. Домысли полковник недавнее, он счел бы их припозднившимися посланцами грядущего. Этого будущего он не увидит, ибо магистралей много, хотя спешат по ним одни и те же персонажи.

Состав дрогнул, невидимый паровоз свистнул вновь.

Жулев и Жамов молча козырнули, протиснулись мимо полковника боком и побежали к выходу. Литвиненко, не оборачиваясь, пошел дальше, в вагон для начальства. Он поймал себя на том, что ускорил шаг. Сейчас начнется движение, и он может споткнуться, упасть. Но не боится же он, в самом-то деле.

«Инстинкты, инстинкты», — бестолково вздохнул Литвиненко.

…Ему полагалось отдельное купе, он оставил там чемодан и вышел в коридор. Капитан Лабешников почтительно целился в него объективом. Литвиненко хотел извиниться перед Соболевским. Какая же глупость все эти препирательства и интриги; оператор, пропуская его, расплющился на стене, и Литвиненко побрел по проходу, заглядывая в отсеки. Соболевский нашелся в третьем: он обстоятельно разбирал вещи.

— Обустраиваетесь? — бессмысленно спросил полковник.

Майор, словно и не было между ними трений, воодушевленно ответил:

— Так точно, товарищ полковник. Налаживаю быт, готов соответствовать нравами.

Литвиненко, чуть морщась, присел на койку, посмотрел в окно. Мимо медленно проплывали промышленные строения, сплошь безжизненные; только в одном он приметил непонятную жизнь: распахнутые ворота, горит небольшой костер, людей — ни души. На оконном стекле косо расписывался дождь.

Соболевский чутко уловил настроение полковника.

— Товарищ полковник, — он понизил голос и стал предельно серьезным. — Как вы считаете, откуда все это? Зачем, почему? Что происходит?

Голос подрагивал от волнения, майор переигрывал. Литвиненко сидел нахохленной птицей.

— Я по роду деятельности часто сталкивался с депрессией, — проговорил он после паузы. — И понял, что она… как бы это? — Полковник попытался щелкнуть пальцами, но артрит не позволил. — Она возникает от сложности жить. Не то чтобы охота помереть, а просто не тянешь жизнь…

Соболевский вежливо кивал каждому слову.