Полдень, XXI век (февраль 2012)

Собравшиеся пенсионеры вяло помахивали выцветшими красными флажками. «Старые перечницы, – поморщился Стрельников, – все мы сейчас находимся в жалком состоянии». Оратор говорил еще много – о том, что страну разворовали, а что не разворовали – то продали. О том, что стране нужна сильная рука, и кто ее подаст, если не коммунисты. О том, что в Думе сидят одни жулики и проходимцы, пекущиеся лишь о собственном кармане. Словом, ничего нового. «Демагоги, – снова поморщился Стрельников, – ничем не лучше дерьмократов-либерастов. Только и могут, что глотки драть на митингах и ругать правительство. А разобраться – сами же все и разворовали. Не с неба же свалились они, эти олигархи, новые нуворишки». «Сталина на них нету, – гулял по жиденькой толпе старушечий шепоток, – Сталин бы с ними живо разобрался. Живо бы порядок навел…».

Стрельников плюнул и заковылял прочь по заледеневшему асфальту, по пути отцепив от пальто красный бант и сунув его в нагрудный карман. Прохожим не было никакого дела ни до него, ни до вялого митинга других пережитков недоразвитого социализма. Окружающие деловито сновали по магазинам, азартно потребляя плоды торжествующего капитала и радуясь дополнительному выходному. В такие мутировавшие праздники Антону Григорьевичу всегда было неуютно и одиноко. Новое время в нем так и не проклюнулось, а прошлое растерялось куда-то и ушло навсегда. В такие дни в душе Стрельникова всплывали только сиротливые отголоски давнишней ребячьей радости, приносившие больше мучительных воспоминаний, чем счастливых. Ярче всего помнился ему первый в детстве воздушный парад. «Где папа? Где папа? Скорей покажи!». «Вот, вот, – кричала мама, – видишь букву “а”? Самый первый самолетик!». Самый первый! Самый-самый! Такое чувство гордости подбрасывало пятилетнего Антошку вверх, что, казалось, можно было с легкостью взмыть в небо и полететь, раскинув руки, рядом с отцом, крохотной точкой в огромном слове «Сталин».

Теперь у Стрельникова не было ни радости, ни гордости. Да и никакого чувства праздника давно не было, только пепел. Впрочем, новое поколение не имело и пепла. Внук Егорка на демонстрацию не пошел: «Не, деда, я мультик смотрю!». «Па, не забивай ребенку голову своей политикой, – настоятельно попросила дочь, – никому это сейчас не надо». Хорошо, что зять не вмешался и не начал новые пояснения про мифы о Великой Революции, которой на самом деле не было. Антон Григорьевич и сам уже не знал, праздник это или нет. Куда уж внуку. Разве – порадовать мальца подарком. Где радость – там и праздник.

На углу площади Стрельников заметил что-то подходящее: сутулый старик цыганской внешности продавал самодельные игрушки. В глубине души Стрельникова вдруг ворохнулось давно утраченное воспоминание. «Сейчас такие поделки не в ходу, – подумал Антон Григорьевич, – все больше пластмасса да пустая мельтешня на экране».

В большой коробке на колесах, похожей на яркий рождественский вертеп, висели деревянные человечки. Искусно и ярко раскрашенные: спортсмены, солдатики, клоуны, еще кто-то. Висели на тонких планках в виде буквы «н». Простой механизм: сожмешь в руке, и человечек послушно кувыркается или замирает в забавной позе.

– Почем игрушки? – спросил Антон Григорьевич.

Хозяин вертепа, попыхивая большущей трубкой, профессионально просканировал покупателя цепким взглядом жучино-черных глаз и ответил глухим прокуренным голосом:

– По деньгам.

Стрельникову почему-то стало не по себе, словно его, раздев, обыскали прилюдно и отпустили, не сочтя достойным внимания. Он уже собрался повернуться и молча уйти, как цыган спросил:

– Внучку подарок выбираете? Возьмите вот из этих – по сто двадцать.

Глаз у продавца, как видно, был наметан. Спроси он цену чуток повыше, хотя бы в сто пятьдесят, Антон Григорьевич так и ушел бы. А сто двадцать показались ему вполне приемлемой суммой. Стрельников подошел поближе и всмотрелся в неровный строй фигурок, выбирая человечка на свой вкус.

– Мне вот этот нравится, – сказал Антон Григорьевич, ткнув пальцем в игрушку, раскрашенную под пилота, в комбинезоне и летном шлеме. Он с детства был неравнодушен к авиаторам.

Продавец, выпустив густую тучу дыма, как сказочный дракон, хрипло сказал:

– Этот за восемьсот.

– Не понял, – нахмурился Стрельников, – почему восемьсот?

Цыган растянул губы в сардонической усмешке, обнажив зубы – огромные, стертые и пожелтевшие, как заигранные костяшки домино.

– Почем я знаю – почему? Так уж устроено в мире: все имеет свою цену. Хлеб. Вино. Деревянные человечки. Этот человечек – восемьсот. Есть и дороже. Даже такие, которых за деньги не купишь. А есть – которые ни черта не стоят. Сказать по правде, у меня таких полно. Но вам я их не предлагаю. Ваши – вот эти, за сто двадцать.

– А в чем разница? – искренне удивился Антон Григорьевич. – Золотые они у вас, что ли?

– Экий непонятливый! – ухмыльнулся цыган сквозь свои лошадиные зубы, которыми зажимал изжеванный чубук трубки. – До седин дожил, пора бы уж соображать.