Полдень, XXI век (февраль 2012)

Станционный поселок встретил его ничуть не изменившимся. Таким же он был и шестьдесят с лишком лет назад: крашенное казенной зеленью строение вокзала, дырявые заборы, покосившиеся потемневшие от времени домишки. Здесь кончилось Антошкино детство. Здесь он уже не гулял с мамой по бульвару, а собирал выпавший из вагонов уголь в старое дрянное ведро. Ведро ведь могли отобрать, хорошее жалко было, поэтому тетка давала самое старое. По правде, могло случиться и что похуже, потому что подбирание угля считалось кражей, но Антошка уже усвоил, что такое «лишний рот», да и вохровцы на малышню смотрели сквозь пальцы и даже в воздух не стреляли. А за полведра плохого угля можно было выменять немного хлеба. Чем-то топить надо было грядущей зимой, дрова стоили дорого, а денег здесь никто не имел. Работали за какие-то непонятные Антошке палочки. Просто это была совсем другая жизнь.

* * *

Дрова разгорались плохо: печь отсырела. Стрельников не часто навещал теткин дом, и тот понемногу разваливался. Кое-где поотрывались усохшие ставни, крыша над печкой стала подтекать. Дочь давно советовала продать эту рухлядь, но Антон Григорьевич никак не решался. Да и как решиться? Дом был для него чем-то вроде старого больного родственника. Вроде и надоел давно, всем в обузу, да бог никак не приберет, а бросить совесть не позволяет. И могилки тут, мама и тетка рядышком – кто их обиходит?

Печь, в конце концов, расходилась и загудела. От подсыхающих стен потянуло плесенью. Стрельников подбросил в топку побольше дров, чтобы выгнать из пятистенка осеннюю сырость, и вышел во двор, заросший почерневшим бурьяном. Что-то в душе было странное сегодня. То ли праздник потерянный разбередил ее, то ли еще что. Не шел из головы проклятущий цыган. Все стоял перед глазами, скалил прокуренные лошадиные зубы. Стрельников сунул руку в карман и снова нащупал деревянного человечка. Казалось, что за прошедшие полдня он стал совсем высохшим и хрупким. Краска местами вовсе сползла, по боку пошла трещина. Бросить бы в печь глупую игрушку, да и забыть вовсе, но не мог Антон Григорьевич на это решиться, так же, как не мог расстаться с домом и ворохом воспоминаний. А воспоминания сегодня просто одолевали Стрельникова. Накатывали волна за волной. Яркие, отчетливые.

Прогнившая лестница даже не скрипела. Замшелые перекладины с шипением сочились мутной холодной водой, грозя переломиться надвое. Стрельников помедлил, раздумывая, и все же долез до чердачной двери, ставя ноги поближе к продолинам. Добрался, сел в проеме, оглядывая грязную дорогу, подсвеченную заходящим солнцем. Совсем как тогда…

* * *

Мама появилась на закате. Антошка даже не особенно удивился. Он ведь знал, что так будет. Хотел, чтобы она появилась, и так произошло. Просто нажимал планки, а деревянная фигурка послушно вертелась на шелковых нитках. И вдруг Антошка подумал о маме. Просто захотел увидеть ее. Человечек в его руках кувырнулся раз, другой, и Антошка понял, что мама придет. Не сразу, но придет обязательно. Он хотел увидеть и отца, но чувствовал, что в этом человечек ему не поможет.

История с человечком была смешная. Высмотрел Антошка, как тетка прячет что-то за сараем. Думал, съестное что. А нашел игрушку. Старый чугун был под угловым камнем закопан, а в нем тайник. С тех пор человечек жил на чердаке, в углу с хламом – безнадежно сломанными ходиками, разбитой прялкой и чем-то еще старым и ржавым. Но самого его почему-то ничто не брало. Даже пришлось куском рогожи прикрывать от теткиных глаз, потому что прямо светился новизной в пыльной чердачной серости, манил к себе непонятной силой.

Маму Антошка только сердцем узнал. Даже игрушку спрятать забыл. Голубем слетел с чердака и помчался навстречу– обниматься. Стала мама какая-то легкая, тонкая, почти прозрачная. Уронила маленький фанерный чемодан и села на него, чтобы не упасть.И улыбалась какой-то чужой, незнакомой улыбкой. А человечка забрала. Да не просто забрала: войдя в дом, первым делом сунула в пылающую топку, Антошка и ахнуть не успел. Только утром, когда тетка золу выгребала, человечек был невредим, даже шелковые нити на перекладине не перегорели. Антошка не верил своим глазам, замерев на печке. Это было непонятно и страшно. «Зарой ты его, – попросила тетка, – чтоб никто не знал, где». Антошка послушался со страху, закопал в снегу за баней. Месяц к игрушке не подходил, пока все успокоилось, потом снова перепрятал на чердак.

Потом они с мамой уехали. Не сами по себе, конечно. Мама все твердила: «Нельзя, нельзя, не пускают». Но Антошке очень хотелось, чтобы стало можно. И человечек снова сделал так. День отъезда помнился очень отчетливо – яркий, морозный. У станции веселые подгулявшие мужики, отбивая чечетку на промороженных до звона досках тротуара, горланили частушку: «Враг народа Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков!».