Поле боя при лунном свете

Я вошел в пустую учительскую, хлопнув темно-коричневой дубовой или «поддубовой» дверью. По счастью, учительская была пуста, никто из преподавателей не приволок сюда своих учеников. Есть у нас в школе такая система – во время уроков учительская рассматривается, как обычное учебное помещение, и, поскольку классы от моей будки удалены, а учительская рядом, я вою всякий раз, когда там проходит урок со всем сопутствующим балаганом. В смысле бардака, творимого на уроках, ешива тихонит, конечно, лучше, чем любая израильская школа, даже религиозная, но гораздо хуже, чем все, что может себе представить нормальный человек, обладающий обычным, а не брейгелевским воображением.

Как бы то ни было, если бы в учительской сейчас проводилось какое-нибудь занятие, мой план позвонить в Москву оказался бы утопичен, как социализм.

А так – тишина, покой. В учительской по белым стенам бегут полки из ДСП с наклеенными на них и уже отклеившимися коричневыми пленками, призванными изображать что-то вроде коры карельской березы.

Я вошел в кабинет рава Элиэзера. Конечно же, рава не было на месте, и, конечно же, кабинет не был заперт. Я набрал номер его мобильного телефона.

– Слушаю!

– Рав Элиэзер, извините, мне срочно нужно позвонить в Москву. Можно я позвоню из вашего кабинета? Я потом оплачу – могу сейчас засечь, сколько времени говорил, и возместить по тарифу, могу потом посмотреть по распечатке.

Ведь знаю, что не откажет, а до чего жалобно выходит.

– Хорошо, – ответил рав Элиэзер. – Только телефон, по которому вы сейчас звоните (я понял, что номер отразился на экране его мобильника) не имеет выхода на заграничные линии. Так что позвоните по другому аппарату. Он стоит на столе, который…

– Вижу, вижу, спасибо большое, рав Элиэзер…

Вот только что не рычал я, набрасываясь на телефон.

Ноль – один – два – семь – ноль – девять – пять – два – три – два – один – ноль – пять – три.

Я точно рассчитал: Михаил Романович должен быть дома, а Галка нет.

– Алло!

Вот черт, ошибся номером. Вместо Мишкиного фальцетика бас какого-то мужичины.

Еще раз. Ноль – один – два – семь – ноль – девять – пять – два – три – два – один – ноль – пять – три.

Опять тот же мужик. Попробуем наугад:

– Здравствуйте. Мишу можно?

Человек на том конце провода замялся, и по этой заминке я все понял – и что это за новый жилец в квартирке на Ленинском, и почему Галка вдруг так со мной покрутела, и что он сейчас не знает точно кто это там, на дальнем конце провода, а спросить неловко, равно, как и бросить трубку в присутствии Мишки…

– А кто это?

– Какое вам дело, кто! Дайте мне моего сына!

Гениально! Надо же, сам, дурак, проговорился.

– Роман Вениаминович, – понизив голос, заговорил из Москвы неизвестный, – Роман Вениаминович, простите, вы что, письма не получили?

– Дядя Коля, – послышался издалека (а я знаю, откуда – из кухни! Мишка – сластоежка) обожаемый мною голосок, – дядя Коля, кто это?

– Это меня, – крикнул зловредный дядя Коля.

– Не ври, – строго сказал я. – Это не тебя, а его. Дай ему немедленно трубку.

– Роман Вениаминович, поймите, – очевидно, забыв, что его слышит мой сын, вслух скороговоркой заговорил «дядя Коля», – у Мишеньки своя жизнь, а у вас – своя. У человека не может быть двух отцов!

А уже совсем рядом с трубкой заплясал Мишкин фальцетик:

– Это папа, да? Дядя Коля, это папа, да? Дядя Коля, дайте мне папу!

– Дай мне сына, падло! – завопил я. – Дай Мишку, а то урою.

– Алло, – послышался в трубке Мишенькин голос, и я вдруг почувствовал, что еще немного и заплачу, как баба.

– Алло, – повторил Михаил Романыч и я, сделав усилие, чтобы голос не дрожал, чтобы все было нормально, пролепетал:

– Мишенька, это я, папа.

– Здравствуй, папа, – сказал он, вдруг понизив голос.

– Папа, – заверещал Мишка, – а мне сказал дядя Коля, что ты больше не будешь звонить! Он говорит – не может быть у человека два папы, а я говорю – может!

– Конечно, может! – воскликнул я. – Вот видишь, я звоню, и буду звонить.

– Здорово! – сказал Михаил Романыч, но я понял, что ничего здорового нет – старый папа вернулся, и слава Б-гу, а жить то ему с новым папой.

– А я араба убил, – неожиданно для самого себя сказал я. – Он напал на наших детей и на меня тоже. А я застрелил его.

– Что-о-о? Что, пап, правда? Расскажи!

Кое-что изменилось во мне с того дня, как я с удовольствием сквозь открытое окно палил в лоб террористу. Нет, стыдно мне, не дай Б-г не было, просто рассказывать не хотелось. Но Мишка ждал, решалась моя и его судьба, и я, перевоплотившись в себя самого пятидневной давности, начал рассказывать. Золотые телефонные минуты летели, я не считал их. Каждая минута это был еще один год моей жизни, еще один сантиметр ниточки, которой Михаил Романыч вытягивал меня из пропасти, а я – его.

И всякий раз, когда он восклицал: «Ух, ты!» «Прикольно!» «Ну, в натуре, у меня суперпапка!», я понимал, что в скалу, по которой предстоит ползти, вбит еще один крюк.

* * *