Поле Куликово (СИ)

Хасана вспомнил с обидой: увидел его днём в колонне войска, во главе сотни, кинулся с распростёртыми объятьями, а тот лишь кивнул, посмотрел так, будто встретил случайного знакомого: "Здравствуй, боярин". - "Здравствуй, князь". И сказать вроде больше нечего. Так и разъехались, едва поклонясь. Конечно, владетельный князь, - да не уж то сословные титулы помеха воинскому товариществу? В одной яме сидели, одной смерти смотрели в глаза, против одного врага стоять в битве. Окажись Васька Тупик удельным князем, разве он посмотрит свысока на Ивана Копыто или кого другого из своих разведчиков?! Пусть у него тогда глаза бельмом зарастут!.. Когда в яме казни ждали, Хасан был свойским, и в глазах - веселье, будто на пир собирался, а вырвались - не улыбнулся ни разу. И теперь вот, сидит на своём гнедом, будто идол в пурпурной мантии, десяток всадников при нём, все угрюмые, немые, что истуканы. Пятеро русские, пятеро - татары. Прямо ордынский хан...

Травы пахли горечью. Полоса моросящих дождей прошла, местами проносились грозы, озаряя степь сполохами. Ночами лучились крупные звёзды, днём припекало, лишь по утрам ложился в междуречьях туман или падала роса. Птица на Дону и притоках гуртовалась местная, в меру пугливая.

Васька всматривался в темень, слушал землю - не застучат ли копыта коней, не зашуршит ли трава под руками ползущего врага, а сам думал, как завтра, отправив отряд отдыхать в походных телегах, объедет войско в поисках звонцовских ратников и выспросит у них о девушке, чей крестик носит на груди.

На другой речке, на маленькой Чуре, держал дозор поп-атаман Фома, посланный от князя на одно из самых опасных направлений. Лесные братья по двое расположились вдоль берега, Фома с Ослопом затаился в овражке над излучиной. Совы и козодои проносились над водой, плескались утки и лысухи, изредка переговариваясь в камышах, попискивали мыши в траве, где-то заверещал, заплакал и смолк заяц, схваченный хищником, стадо кабанов переплыло речку, захрюкало, зашелестело, зачавкало, пожирая корни куги и мешая слушать. Ослоп запустил в них камнем, стадо замерло, потом сорвалось с хрипом и треском, затихло в поле. Фома толкнул напарника. Из зарослей олень вышел, постоял у плёса, попил и словно растворился. Прилетали кряквы с полей, зависали над камышом, медленно опускались. Охотник Никейша вздыхал и замирал при появлении дичи, Фома сердился, но помалкивал, лишь внимательнее смотрел и слушал, мало надеясь на своего телохранителя.

Тревожили воспоминания и думы, Фома гнал их, и всё же образы прошлого прорывались к нему...

Фома встряхивает головой, гонит воспоминания, минуту следит, как по плёсу расходятся тёмные "усы" от плывущей лысухи или гагары, а потом из речного зеркала возникает иной лик, приближается, и подходит к нему живая Овдотья, молодая, румяная, держит за руки малюток, упрекает: "Почивать уж пора, Фомушка, у деток вон глазки слипаются. Небось, опять полуночничать с книгой собрался? И што в ей - такое интересное?"

...Фома даже на руки глянул, будто вправду держал пергамент, а не чекан. Вздохнул, глядя во тьму за речкой, и блески далёких зарниц оживили радужное полыхание праздничных сарафанов на лугу за деревенской церковью, оно сменилось пляской огня, пожирающего избы, резанул уши чужой визг, горбясь, проскакал серый всадник, волоча в пыли такое, на что смотреть жутко... Фома даже глаза прикрыл и прочёл молитву.

Зарницы вспыхивали будто ближе, часто срывались и сгорали в полёте звёзды, светлые полосы таяли в безлунном небе, багровая звезда стояла в зените, и её немигающий свет, казалось, уплотнял мрак ночи.