Поле Куликово (СИ)

Тысячник выхватил щипцами жёлтый кружок из жаровни и бросил на ладонь поставщика. Вскрик, струйка дыма, запах горелого мяса; ладонь выгнулась, но раскалённое золото приварилось к коже и не отставало, а на ладонь падали новые кружки, пока она не стала угольной. Голова осужденного повисла. Сивоусый подтащил жаровню, ударил по обгорелой руке, и монеты со звоном осыпались.

-Кто из них выживет, тех оставить при своём месте, - бросил Мамай судье. - А этого потом пришлёшь ко мне.

Он поехал сквозь расступившуюся толпу в сопровождении стражи. Лишь стройный сероглазый нукер смотрел в затылок повелителя не так, как смотрели другие. Но Мамай не оборачивался и не чувствовал этого взгляда.

Покинув стан Мамая, Есутай надеялся, что тот будет рад, но знал он и то, как меняется настроение Мамая, если ему почудятся козни. Остаться Есутай не мог. Те, кого правитель вычёркивал из своего сердца, долго не жили, а Есутай думал о жизни и дорожил ей больше, чем - в молодые годы. Уходя, следовало поостеречься. Вначале Есутай вёл отряд, поднявшийся с семьями, рабами, скотом и юртами, по старому следу Орды, но под утро, перед тем как лечь росе, повернул на юг, по течению Дона. Рассвет застал всадников в сёдлах, Дон курился туманом, серое зеркало реки рвали жирующие рыбы. Табунки уток и лысух отплывали от камышовых берегов, вспугнутые топотом коней и стуком кибиток. А перед глазами Есутая катились воды Итиля, белая латаная юрта источала дымок над прибрежным откосом, отец прилаживал к кибитке деревянное колесо, мать у очага набивала бараньи потроха рубленым мясом, складывала в горшки, перед тем как поставить в огонь. Мальчишка, играющий вблизи юрты с рыжеватым щенком, принюхивался к запахам мяса и пряностей. Кто-то скакал из степи на саврасом коне, изредка взмахивая плетью, - наверное, брат, - а над всадником и над пасущимися вдали табунами плыли косяки гусей, роняя гортанные крики, и эти звуки наполняли душу мальчишки сладкой грустью, чувством близости мира, а вместе - жалостью о чём-то проходящем и невозвратном. Так он был ясен, понятен и дорог, этот мир с полынной степью, с раздольной рекой, с табунами и птицами, с латаной юртой, где готовились лакомства к празднику осени, со старым отцом и молчаливой матерью, что мальчишке хотелось заплакать. Теперь Есутаю казалось: то утро его детства было самым счастливым в его жизни. За то утро он отдал бы свой улус, власть, даже военную славу, взошедшую среди битв, сгибавшую спины племён, ступавшую по роскошным коврам в золочёных дворцах ханов. Зачем правители ввергают свои народы в пучины войн? Разве земля от этого становится богаче? Разве у ханов мало коней, быков, овец и верблюдов, которых можно обменять на любые богатства? И разве мирная жизнь меньше, чем война, увеличивает их табуны и стада? И человек не может съесть даже самых изысканных кушаний больше, чем вмещает его живот, самых роскошных одежд он не износит больше, чем способен износить. Слава, почести, власть? Они - как дым на ветру времени. Вон курганы в степи, под которыми спят властелины прошлых времён. Где - их власть и слава? А многие ли из них знали часы душевного покоя и гармонии, когда ты и окружающий мир - одно? И гоняться за славой с мечом в руках - скользкое дело. Кто в ордынском войске был славнее Бегича! А где теперь - Бегич?.. "Пастухи - счастливее нас", - сказал однажды Бегич Есутаю. Никогда уже Есутаю не стать пастухом, но разве нельзя воротить самую малость из далёкого и счастливого времени? На берегах Итиля ничего не воротишь - Мамай не позволит. Но земля - просторна. Разве за Каменным Поясом не найдётся свободных пастбищ, куда не дотягиваются руки хана Золотой Орды и ханов Синей Орды? Народ улуса любит Есутая - так он считал, потому что не драл с подданных лишней шкуры, не неволил больше, чем требовали ордынские порядки. Он и теперь никого не станет неволить. С ним пойдут те, кто захочет; где-нибудь на берегах Иртыша он создаст племя, в котором станет справедливым отцом-старейшиной, и его люди станут жить трудом, решая свои дела, без наянов, чиновников и других паразитов.

То там, то здесь в придонской степи курились дымки костров. Замечая их, Есутай дёргал седым усом. Не одни волки идут за Ордой. Весть о том, что Мамай двинулся на Русь, облетела степи от Яика до Дуная, и двуногая саранча зашевелилась, сползается к границам русских княжеств, держась вдали ордынских станов. Племена кипчаков, живущие грабежом караванов и торговлей людьми, носатые пожиратели сусликов, степных крыс и саранчи, племена, питающиеся свиноподобными лохматыми собаками, угрюмые длиннорукие люди, в чьих становищах нельзя дышать от смрада, потому что они едят лишь тухлятину, воровские таборы сарацинов и охотники за змеиным ядом - тощие, вёрткие и злые, как гадюки, - все тут, все ожидают часа войны, когда можно будет обирать трупы, ловить попрятавшихся женщин и детей, рыться на пепелищах, хватая всё, что уцелело в огне, чего в суматохе не взяли завоеватели.