Поле Куликово (СИ)

На дворе заплакало било, с топотом и визгом вливался в ограду косяк коней, а потом всё потонуло в рёве колокола.

Владимир высылал дозоры к бродам через Оку, гонцов - в Тарусу, Любутск, Боровск и Можайск. Знал, как необходимо теперь его присутствие в Москве, а всё же нет худа без добра: из Серпухова легче поднять города удела и соседей. Скребла, сверлила голову дума: просмотрели врага! Почему молчат сторожи, высланные под Тулу? Побиты? И почему не подают вестей рязанцы? Тоже - в неведении?

Окольничий Новосилец уже собирал молодых горожан, разбивал на десятки, ставил во главе их дружинников, вооружал из княжеского запаса. Всем, кто не становился в строй, велено, прихватив или зарыв ценное, уходить к Можайску или Волоку-Ламскому. На Москву дорога теперь - опасна, а если стольная сядет в осаду, лишние рты ей лишь в обузу. В полдень Владимир был готов в путь с тридцатью воинами. Новосильцу приказал:

-К утру ни единого человека штоб не было в городе. Уходя, запалишь его.

Седобородый окольничий, сложив на поясе жилистые руки, печально смотрел в серо-стальные глаза князя.

-Жизнью ответишь, Яков Юрьич, за исполнение сего приказа.

Боярин мотнул головой: зачем стращать? Не уж то не понимает государь его печали - ведь каждое бревно уложено в этом городе под присмотром Новосильца!

Владимир всё понимал, оттого и был суров. Он покидал Серпухов, обгоняя подводы со скарбом, закрытые возы бояр и купцов. Шли привязанные к телегам коровы и козы, где-то ревел бугай. Запеклась кровью душа, и лишь одно утешало: ни плача, ни жалоб. Князю кланялись - устерёг, родимый, вовремя поднял, не дал сгинуть. Стыд и бессилие доводили князя до умопомрачения. Презрев опасность, с тридцатью мечами поскакал трактом на Москву, гася ветром готовые вскипеть слёзы.

Стучали кованые копыта по корневищам, бил в ноздри хвойный воздух, всхрапывал и ёкал селезёнкой жеребец, в пёстрый хоровод смешивались рыжие, белые, серые стволы деревьев и зелёные кроны, поляны в поздних цветах, тени от черноватых тучек, груды жёлтых, коричневых и красных грибов, сбегающихся к дороге, и тридцать смуглых рук костенели на рукоятках мечей - родная земля становилась враждебной, потому что не устерегли её.

В полночь увидели за спиной красные тучи. В ясную ночь зарево от горящего города видится почти на сотню вёрст. Утром в дальних далях поднимутся дымовые сигналы, обегут Русь, перекинутся в Литву, Польшу и неметчину.

Первая тревожная весть прилетела в Москву из Казани. Московский доброхот, татарин, насмерть загнав лошадь, добрался до Мурома и сообщил воеводе о насилиях над русскими купцами, о переправе многотысячного отряда войск Орды через Волгу. Та же весть была в доставленной им грамотке, подписанной: "Князь". Добиться большего от татарина было невозможно, он лишь твердил: "Дмитрий-государь знает" - и, получив от воеводы коня, умчался обратно. Грамоту с гонцом отослали в Москву. Видно, Дмитрий доверял "князю": в тот же день воевода и окольничий разослали отроков в поместья бояр и служилых людей с приказом - явиться во всеоружии с дружинниками и слугами. Врага ждали с востока, и вдруг - зарево в южной стороне, судя по всему, над Серпуховом.

Великие бояре, поднятые с постелей, держали совет в горнице князя, перед окном, в котором мерцала бледно-красная проталина в августовской ночи. Проснулся весь город, на стенах толпились воины и пушкари, ждали новых зарев. Среди княжеских думцев не было единого мнения о пожаре - в сухое время деревянный город могли запалить и по небрежению, - но когда враг у ворот, думается о худшем. Если Орда одновременно идёт с полуденной стороны, почему молчат рязанцы? И почему не подаст вестей Владимир? Может, пожар в лесу?

Кто-то бегал за дверью, вызывая Микиту Петровича. Дворского не было в тереме, Тимофей Вельяминов вышел из горницы и вернулся.

-Государь, человек с рязанской земли спрашивает воеводу.

-Пущай войдёт сюда.

Николке успели шепнуть, что среди бояр находится московский государь, и робость оковала парня. Не помнил, как переступил порог горницы, не зная, кому кланяться прежде, поклонился всем сразу. Все лица виделись одинаково грозными, одежда на всех - царская. Сейчас он казался себе ничтожеством, и его обуял ужас: как смел явиться на глаза этим людям, среди ночи решающим дела государства, топтать сверкающий от воска пол своими рваными моршнями, оскорблять эту горницу затрёпанным армяком?

-Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори - не съедим.

Николка встретил взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:

-Я - не рязанец. Москвитянин, со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.

Бояре разглядывали молодого вестника, и он узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода, тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?

-Бежал? - спросил тот же дородный, тоже будто знакомый Николке.

-Нет, - ответил он. - Нашим старостой, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.