Поле Куликово (СИ)

Юрко постоял, унимая сердце. Соседское подворье и огород были скрыты плетнём, он не сразу отыскал потаённую щель, присмотрелся. Вот по дорожке к сеннику, где летом спала ребятня, мелькнуло светлое - не иначе Татьянка, - потом дверь снова скрипнула, и тёмная фигурка исчезла в подсолнухах. Не уж то Арина?.. Темнокосая гордячка, смеявшаяся в глаза парням, когда пытались ухаживать за ней в хороводах, прислала сестрёнку? Он и близко боялся к ней подходить. Особенно после того, как брякнула одному ухажеру: "Попробуй ещё топтаться под избой, смородину мять! Улькиной соплёй приклею к тыну да отвяжу Серого - он те портки-то спустит. Петух драный!" Парень - отчаянный, озороватый, но тут слинял, отошёл, не проронив слова, унося прозвище. Может, и Юрка поджидает новая проказа Аринки?.. Но что угроза посмешища в сравнении с надеждой на благосклонность черноокой красавицы! Юрко перемахнул грядки капусты, лука и репы, продрался сквозь малинник на задах огорода, перелез берёзовый частокол, крадучись направился к стене конопли за соседской банькой, стал под куст черёмухи и, тая дыхание, прислушался. В траве трещали кузнечики, от баньки им отзывался сверчок-чюлюкан, пикировали летучие мыши, едва не задевая ветви черёмухи. Запах конопли кружил голову, было душно, как перед дождём, а небо ясное, тёмно-синее, до жути глубокое. Ещё заря не сгорела, но звёзды высыпали крупные, трепетные; одна, кровавого цвета, казалось, висела над лесом, и узкий месяц отражал её блеск. С улицы доносились голоса, стучала телега, в церкви светился огонь.

"Не придёт..." - твердил про себя Юрко и вздрагивал от шороха. Тень совы налетела из сумрака, он замахнулся на неё, да так и застыл - по тропинке шла девушка в тёмном сарафане.

-Юрко, ты?

Он шагнул к ней, она схватила его за руку, почти бегом увлекла мимо зарослей конопли к опушке берёзового леска за огородами.

-Пришёл? - выдохнула шёпотом, останавливаясь в тени берёзы. - Зачем пришёл?

-Как... зачем? - Юрко растерялся. - Ты же звала.

-Дождался, что позвала. Рад, да?

Сбитый с толку, он смотрел в её блестящие в сумраке глазищи. Сколько раз видел эти глаза днём - словно стоишь над чёрным омутом, и завораживает он тебя глубиной, мерцанием водоворота - того и гляди, бросишься в объятья водяного. Недаром мать Аринки называют колдуньей и побаиваются. Однажды бабы даже побить хотели - поссорилась с соседкой, а та через час свалилась в погреб, чуть до смерти не зашиблась. Поп выручил, заявив, что колдовство - суеверие, язычество. И всё же доныне поговаривают, будто белая лошадь, что появляется ночами в окрестностях села и гоняется за припоздавшими путниками, - не иначе как мать Аринки. Юрко белой лошади не видел, зато другое знает: бабы тайком бегают к матери Аринки за приворотными средствами, носят к ней отливать испуганных детей, просят помочь, если у коровы пропадает молоко, а в колодце портится вода. Она не отказывает: даёт травы, ходит смотреть коров, готовит им пойла, сыплет в протухший колодец горящие уголья, отливает ребятишек, но молитвы при этом шепчет, обращённые к святым. Может, для виду? В селе каждый убеждён: мать Аринки знает слово. Не от простых же молитв, не от лесных трав выздоравливают люди и животные, и не от одних же углей вода в колодце очищается! Вот и парни сохнут по её дочери не иначе как через то слово. Девки злятся, за глаза грозят вырвать "колдуньиной дочке" косы, но каждая тут же и ластится к ней - то ли боятся, как бы жениха не отбила, то ли мечтают завладеть тем словом? Наверное, Аринка и спасается от ненависти подруг, гоня от себя воздыхателей. И мог ли Юрко Сапожник с простоватым лицом деревенского Иванушки да при своей полусиротской нищете мечтать о внимании первой красавицы в Звонцах? Вот разве когда боярин возьмёт его к себе да поставит над мастерской?.. Но станет ли ждать Арина? И вдруг позвала!

-Молчишь? Сказать нечего? Али я тебе - противна? Думаешь, позвала - так и цена мне полтина? Думаешь, да?

-Арина, погоди, - он хотел взять её за руку, но девушка отшатнулась.

-Оставь это, отойди! А то возненавижу!

Юрко отступил. Коса извивалась в руках Аринки, стеклянные бусы, нашитые на треугольный косник, поблёскивали в сумраке гадючьими глазками. Юрку даже не по себе стало. А она, уловив его робость, бросилась на грудь парня, обхватила за шею:

-Милый, противный, ненавистный, глупый, сокол мой...

И тогда Юрко Сапожник узнал, каким оглушающим бывает счастье человека. Вот теперь ему стало страшно: эти её руки, эти губы, эти косы, скользкие, холодные, сладкие, - они ведь одни во всём подлунном мире, они сейчас ускользнут, исчезнут, и таких он никогда, нигде больше не найдёт. Но воспоминание останется в нём, и как же тогда жить на белом свете Юрку Сапожнику? И пока его счастье не кончилось, он должен сказать, обязан сказать ей то, чего не скажет уже никому:

-Реченька ты моя светлая, берёзонька тихая...