Поле сражения

Партизаны забились в избы и бани, начадили казенной махрой и едким самосадом – не продохнуть. Лампадки перед образами гасли от многолюдного дыхания, пота и дыма. Хозяйки пытались зажигать их, но они снова гасли. «Антихристы, антихристы они и есть, – ворчали старухи, – лампадка при них и та гореть не хочет. Не выйдет по-ихнему, коль Бог супротив!» А антихристы хотели есть, торопили хозяек, заглядывали в печи, где бурлили, по нескольку сразу, большие чугуны, выплёскивая на горячий под невиданное доселе крестьянками варево из белой китайской перловки и прочей снеди, добытой из жестяных банок-консервов. Продукты тоже были из машаринских запасов, предусмотрительно оставленных в Жилагово. Бабы ложками пробовали ещё сырое из чугунов, морщились: не скусно, но для солдатов сойдёт, поди, приучены к такой еде, – спасибо, что последнее в избе не сожрали. Надысь шли солдаты, так тёлку на втором году зарезали, одна шкура осталась. А эти ни к чему рук не тянут, таких и своим чем угостить не грех.

Десятки саней запрудили улицу, как реку заездком, бурлит за ними веселая многоголосая жизнь, сверкают, роняя искры, цигарки, скрипит снег под копытами привязанных к пряслам коней.

– Грабители, сено куды волокёте? – кричит осмелевшая баба. – Коровам подыхать, чё ли? Положь, говорю!

– Ну и пусть дохнут, – огрызается молодой голос. – Сена пожалела!

– Мы не даром, расплатимся на полатях! – поддерживает его другой.

– Чтоб вас родимец перебил, защитнички!

– Для нас не родимец, для нас Колчак пули заготовил.

Машарин, сидя за столом в избе, слушал уличную перебранку, понимал бабью тревогу: надо, конечно, платить людям за всё – и за фураж, и за продукты. Завтра же надо организовать хозвзвод, казначеев назначить… Он достал записную книжицу и сделал пометку.

– Товарищ командир! – окликнули его с порога. – К вам девка тут просится?

– Пропустите.

В избу тряпичным колобком вкатилась фигурка, до самых глаз повязанная толстым закуржавелым платком.

– Здрасте! – поздоровался колобок голосом Ани Тарасовой.

– Здравствуйте, Аня! Вы как сюда?

– На лыжах, – сказала Нюрка, стряхивая варежки.

«Вот ещё лыжи надо собрать у населения», – успел подумать Машарин, выходя из-за стола и помогая девушке раздеться.

– Проходите, проходите, грейтесь. Сейчас чайком угостим. Хозяюшка, налейте-ка чаю покрепче!.. Садитесь, Аня.

Нюрка села, перевела дух, провела красными руками по свежему здоровому лицу, по волосам, слегка влажным, и улыбнулась устало и счастливо.

– Как же это вы – одна в ночь? Заблудиться могли, да и мало ли что.

«Милый мой, – сказала про себя Нюрка, – беспокоится маленько. Да я к тебе на край света ползком поползла бы».

– Ничё мне не сделается. И совсем недалеко здеся, Венька меня в Жилагово к вам послал. Сказал, чтобы тут коня взяла и гнала во весь дух. Не думала, что встренемся. А вы туты-ка уже.

Хозяйка, молча, подала Нюрке стакан чаю на блюдечке и маленький осколочек сахару, подаренного партизанским командиром.

– Кушай!

– Пейте, успеете рассказать, – успокоил девушку Александр Дмитриевич, усаживаясь за стол напротив неё и откровенно любуясь связной. Чуть прикусывая сахарный осколочек, Нюрка швыркала из блюдечка чай, молчала, поглядывала на Машарина и сияла глазами. Допила, перевернула на блюдце стакан, положила сверху почти целый комочек сахару.

– Ну, спасибо, отошла.

Хозяйка вышла из-за перегородки, увидела сахар, обрадовалась: «ребятишкам достанется», – сказала:

– Согреисси, покормлю. Яблочки варить поставила. – Яблочками здесь называли картошку. – Вам к Нефеду надо было стать, у него поесть, хоть подавись. А у нас чё, известное дело, хлебушка и того нету.

– Да сыта я, спасибочки вам.

– Теперь рассказывайте, Аня, – предложил Машарин.

– Венька сказал, в Приленск вам нельзя, – сразу стала серьёзной Нюрка. – Там засады везде. С пулемётами. Солдат двести пятьдесят человек. Спят одетыми. Часовые на каждом углу. Наших всего сорок человек. У них всё готово. Если будете наступать, то через меня надо предупредить наших, во сколь время, они пулемёты гранатами забросают.

– Белые знают, что мы идём?

– Откель им знать? Они от страху засады посадили. Телеграф не работает. Командиром у их этот маленький офицер, Силин. Его Черепахин вместо себя оставил, приезжим офицерам не доверяет он, сам всем командует. Я слыхала, по улице шла, какой-то с тремя звёздочками орёт ему: смирно, прапорщик, а тот его по матушке: плевать мне, грит, на ваши звания, делайте, что говорю или к стенке поставлю. И тот сказал «слушаюсь!».

– Как вы думаете, он знает, что я в партизанах?

– Не. Никто не знает. Ульянников только и Седых знают. Им этот верховой, что от вас был позавчерась, сказал. Больше никто.

Громко стуча валенками, вошёл Горлов. От порога зорко глянул на радостного Машарина и смущённую девушку, усмехнулся уголком рта, вскинул руку с нагайкой к шапке (видно, объезжал посты) и отрекомендовался:

– Начальник штаба Горлов, Николай Степанович.

Нюрка покраснела и сидя поклонилась ему:

– Очень приятно.