Поле сражения

Гроб с телом убитого был установлен на орудийный лафет, и чехи зелёным потоком потекли за ним по улицами готовые в любую секунду разнести город в пух и прах.

Политцентровцы готовились в критический момент помочь интервентам громить большевиков. Однако большевикам удалось предотвратить конфликт. К вечеру чехи покинули городской центр.

Возвращаясь со своей патрульной группой в казарму, Горлов наткнулся на митинговавший полк политцентровцев. С речью выступал маленький прапорщик, увешанный крестами и медалями.

– Солдаты! – кричал он. – Я всегда был против большевиков. Я не принимаю их припципов. Но я только сейчас узнал, что так называемый Политический центр хочет нашими руками передать Сибирь в руки американцев, французов, японцев. С этим примириться нельзя! Хозяином русской земли будет только русский народ… Наши офицеры приняли решение объединиться с отступающими каппелевцами, чтобы вместе перейти на службу иноземцам. Не рассказать об этом я вам не мог. А теперь решайте, что вам делать: стать рабами заморских богачей или идти к большевикам. Я отказываюсь служить Политцентру! – прапорщик сорвал с шинели погоны и бросил их под ноги.

– Правильно, товарищ! – крикнул ему Горлов и стал пробираться к трибуне.

Через два часа политцентровский полк почти в полном составе прибыл в распоряжение Машарина. Прапорщик идти отказался.

– Я и большевикам не слуга, – сказал он Горлову.

– В кусты, значит? – спросил Горлов, вспоминая, где он видел этого прапора.

– В кусты! – с вызовом согласился тот.

– Интеллигент! – сказал о нём Горлов Машарину. – У вас никогда хребта нет. И честным хочется быть, и народа грубого боитесь… Но коль и такие побежали от Политцентра, значит, ему конец. Дело дохлое.

21 января Политцентр перестал существовать, передав власть губернскому ревкому. Городская дума, земство и прочие органы власти были распущены. Во всех районах города и в воинских частях выбирались на митингах Советы рабоче-крестьянских и солдатских депутатов.

Назначенный командующим Восточно-Сибирской Красной армией Даниил Зверев мучительно соображал, как с имеющимися в его распоряжении силами – семью дивизиями и одной бригадой – плохо обученными, испытывающими недостаток вооружения и обмундирования, склонными к партизанщине, взвинченными подстрекательствами анархистов и эсеров – противостоять сразу трем грозным силам – атаману Семёнову, надвигавшемуся с востока, полчищам отступающих каппелевцев и тридцатитысячной чешской армии, вероломно нарушившей нейтралитет здесь, в тылу.

В начале февраля каппелевцы подошли к Иркутску. На станции Иннокентьевская остановились эшелоны генерала Войцеховского. Там слышались орудийные выстрелы и треск ружейных залпов.

По Московскому тракту к городу приближалась группировка генерала Сахарова. Со стороны Олонок рвались на Иркутск колонны генерала Фефелова. Севернее железнодорожной линии совершал свой ледовый поход генерал Сукин.

Войцеховский ультимативно потребовал прекращения военных действий со стороны партизан, предоставления санитарного поезда, продуктов и фуража, а также немедленной выдачи заключенного в тюрьму Колчака и его свиты.

Ревком не принял ультиматума Войцеховского. Город готовился к сражению.

Полк Машарина занимал оборону вдоль набережной Ангары. Река ужо прочно стояла, туманы прекратились. Отсюда хорошо было видно суетливое движение чехов и каппелевцев на железной дороге. В том, что они вот-вот пойдут на город, никто не сомневался, и каждый – от главкома до семнадцатилетнего паренька-новобранца – с тревогой и нетерпением ждал этой минуты.

Было холодно. Винтовки обжигали руки. За два часа лежания на позиции деревенели ноги даже у тех, кто обут в катанки и пимы, а таких было немного.

Костров жечь не разрешалось, и люди роптали.

Александр Дмитриевич в легкой шинели и начищенных до блеска сапогах, с открытыми морозу ушами обходил позиции, подбадривал бойцов, находил им все новую работу по укреплению обороны, и, казалось, мороз его не трогал.

На душе у него было паршиво. Не потому, что он лучше других знал обреченность в случае боя своего полка, выдвинутого на самое опасное направление, а оттого, что новое командование, по его мнению, тоже не доверяло ему до конца.

Гогитидзе после инцидента с чехами вышел сухим из воды. Он просто расстрелял перед строем виновника, пригрозив, что так будет с каждым, кто осмелится нарушить его приказ, и побежал в Центральный штаб с жалобой на Машарина и Горлова.

– Понымаешь, как толко миня нэту – проишэдствие! – доверительно говорил он, глядя встревоженными прекрасными глазами в лицо заместителя начальпика штаба. – Ничего плохого сказать не могу, но эти камандыры мине нэ подходят. Зачем убили чеха? Зачем арестовали мой отряд? Лучший отряд! В момэнт опасности? Зачэм? Я нэ нравлюсь им. Красный партызан нэ может нравыца царским офицерам! Убери их от миня! Гогитидзе все знают. Миня сам Каландаришвили знает! Их никто нэ знает. Я камандыр партизанского фронта. Я трэбую! Завтра они бэз меня сдадут дивизию каппелевцам – я тоже виноват буду?