Поленька

Ублаготворённый Владимир Арсеньевич наглаживает мизинцем кончик левого уса, усмехается молодым:

— Похоже, сизарики, повяжем мы вас…

— Мы этого только и ждём! — готовно выпалил Никита.

При свечах Полины старики благословляют молодых хлебом, а её подружки запевают песню-заплачку, песню-укор невесты своему отцу.

— Да отдаешь мене, мий таточку,
Як сам бачишь.
Да не раз, не два ты по мне,
Ой, заплачешь.
Ой, як на весне садочки
Зацветут
Да мимо твого двора дружички
Пойдут,
Да не будут до твоей хаты
Привертаты,
Да не будут кватирочку,[24]
Ой, отсуваты,
Да не будут Поленьку,
Ой, выкликаты.
Да даешь мене, мий таточку,
Сам от себе,
Да остаеться рута-мнята[25]
Вся у тебе.
Да вставай же, мий таточку,
Да раненько,
Да поливай рутку-мяту
Частенько
Ранними и вечерними
Зироньками[26]
И своими дрибненькими
Слизоньками.

Надсадная песня так и тянет за душу, так и сосёт телком, и вот уже на мокром месте глаза и у невесты, и у стариков, и уже смотрит отец на Полю так, будто застали его на месте преступления против родного дитяти, смотрит выжидательно, обречённо, точно ждёт кары. Но за что? Дело связано… Правда, отцу сейчас кажется, не всё чисто тут наработано, хотя какую ж ещё подавай чистоту, сама ж привела на хвосте сизарика, а что свояченица подтолкнула дело — ну, какая телега покатится, пока не взопрёшь её на гору да не толканёшь вниз. Ну какая? Вопрос этот застыл у него в глазах, и набежавшая слеза горячо прикрыла его, прикрыла мир. У Поли в каждой косе было по тюльпану с кулак. Ещё минуту назад отец видел лишь один цветок. Красный круг его разрастался, ширился, ало заливал всю Полю, и теперь красно-размыто видится зыбко дочушка, расплывчаты певуньи, расплывчаты улыбки жениха — расплывчато, размыто, неясно всё. Однако он не отирал глаз, не стыдился слёз.

Видят такое певуньи, не переводя дыхания наваливаются на другую песню.

— Как вьюн над водой увивается,
Никита у ворот убивается:
— Выйди ко мне тесть-батюшка!
Выйди ко мне теща-матушка!
Вывели к нему ворона коня.
— То не мое, мне не суженое,
Мне не ряженое.
Как вьюн над водой увивается,
Никита у ворот убивается:
— Выйди ко мне, тесть-батюшка!
Выйди ко мне, теща-матушка!
Вынесли теперь сундук золотой.
— Это не мое, мне не суженое,
Мне не ряженое.

Греет, веселит Володьшу молодая радость. Знает, добрая песня эта величальная про счастье, которое даровал он сегодня и своей дочери, и этому парню, отныне и его сыну, глядя на которого думал сейчас, а пускай лицом неудаха, зато характером счастливый. Характер Володьша угадывал по манере того держаться, говорить, обращаться к людям — о, Володьша насквозь видел человека.

«Держись, — мысленно советовал Поле, — держись, доцю, за Никишика, як воша за кожух. За глаза будешь им довольна. За ним тоби будэ житьишко, як у Бога за дверьми».

— Как вьюн над водой увивается,
Никита Борисыч у ворот убивается:
— Выйди ко мне, тесть-батюшка!
Выйди ко мне, теща-матушка!
Вывели к нему Полюшку,
Полюшку свет Владимировну.
— Это мое, мое суженое,
Мое ряженое!

Негромкими, раздумчивыми голосами подружки заводят про то, как Полюшка приезжает в первый день к резвому свёкорку и решительно не знает, как повести себя.

— Ой, як мени в чужий хати привыкаты?
Ой, як мени до столика, ой, доступаты?
И як мени свекорка называты?
Да назову я свекорком, ой, неприлишно,
Назову я батичком, ой, дужэ пышно.

Вслед за песней Сашоня протягивает дочке тарелку с платочком. Рдея, Поля передаёт всё это Никите. Тот кланяется Поле, отирает её этим платочком стыдливо и как-то украдкой, резко приблизившись холодными белыми губами к её полным алым, прикасается коротко, точно в испуге. Хотя у собачанских кавалерок поцелуй не такая уж редкая реликвия, но у Поли это был первый поцелуй, как впрочем, и у Никиты.