Полет на месте

«Имеется–то имеется, — согласилась Рута, — но она у них далеко не в порядке. Так что им гораздо проще — господам Лаудсеппу, Кару и прочим — вместо того чтобы рыться в картотеке, спросить у тебя. — Тут она обратилась к отцу: — И он скажет им, когда и где какой–нибудь Колмпере, Уук или Эриксон родился, в каком году и сколько он толкнул или поднял или метнул…»

«И у него все эти сведения в голове?» — удивился отец.

«Да-а! — подтвердила Рута с жаром. — И еще всякого мусора килограммами!»

«Скажите, господин Берендс, — когда же мне еще воспользоваться таким удобным случаем, если не сейчас, и освежить в памяти забытые фактики, коли картотека спортивного лексикона, можно считать, тут же, за нашим столом, — скажите, сколько пунктов составлял мировой рекорд этого Колмпере по десятиборью? Я помню — 8100 с чем–то. А с чем?» — спросил отец.

«С сорока семью», — ответил Улло.

«Очень хорошо! — похвалил отец. — А не припомнили бы вы теперь в подробностях, в каких видах какие были у него результаты и сколько ему дали пунктов?»

«Слушайте, — сказал Улло, — уж это я точно должен знать — единственный мировой рекорд у эстонцев в легкой атлетике, сохранившийся до сих пор. А вы хотите пункты по таблице 1912 или 1934 года?»

«Скажем, пункты 1912 года. И если позволите, я их запишу…»

Отец принес бумагу и карандаш и стал записывать то, что сообщал Улло.

Я не стану тут оглашать все слагаемые мирового рекорда Колмпере. Так, как Улло выложил их в то утро отцу. К тому же мне пришлось бы для того, чтобы выстроить в ряд все эти цифры, порыться в старых журналах.

Помню лишь, что отец спросил: «Вы ведь, кажется, еще и шахматами интересуетесь. По словам Яака. Какое место вы предсказываете эстонцам в Варшаве?» (Через несколько недель должна была начаться шахматная олимпиада.)

Улло сказал, не раздумывая: «Десятое или одиннадцатое. В общекомандном зачете. Керес может прийти за первым столом пятым».

«Думаете? — усомнился отец. — Но он ведь еще такой молодой…»

Мы встали из–за стола. Улло и Рута вежливо извинились за вторжение и поблагодарили за кофе и завтрак. Мама прохладно заметила, что они могли бы у нас и отобедать, но они отказались. Улло взял вещички и обратился ко мне:

«Если у тебя нет более важных дел, пойдем с нами. Побродим, и ты нам покажешь местные достопримечательности. Если они есть».

Я погулял с ними часок–другой по сосняку, в районе старых вилл, наверху вдоль обрыва и внизу у моря. Поаукались в сумрачных пещерах, которые внизу у кромки моря еще не обвалились. Затем они сказали, что пойдут еще раз искупаются, и надолго пропали. Я лежал в ожидании их на траве между плитняковыми глыбами, подложив под голову их вещи. Мне показалось, что они отсутствовали вечность. Когда же вернулись, их лица и волосы были мокрые и купальник Руты на сей раз тоже мокрый. И мне почудилось, — что–то в них изменилось. Их движения стали уравновешеннее и в то же время раскованнее, чем раньше, — так что до меня вдруг дошло, хотя это и было всего лишь предположение: они в промежутке, где–то в кустах, занимались — этим. Тем, для чего по–моему в то время не было точного и в то же время непошлого слова. Когда я их провожал на Вяэнаскую дорогу, чтобы они добрались до станции, они шли медленно, обнявшись. А я шел рядом с ними и думал, затаив дыхание, что они совсем недавно делали это…

На перекрестке мы постояли — и тут я вспомнил: я же не прочитал стихотворение Улло. И он мне не напомнил об этом — неважно, из деликатности или из гордости. Я сказал:

«Погодите — я же не прочитал стихотворение Улло. Правда, я ничего о нем не смогу сказать, потому что не способен сейчас сосредоточиться. Крик этих чертовых птиц, шум листвы и тень и солнце — понимаешь, я лучше дома прочитаю. И напишу тебе…»

Улло кивнул. Рута протянула мне руку. Она по–прежнему была в светло–лиловом купальнике. Правда, уже не босиком, а в каких–то сандалиях. Но покрытые розовым лаком ногти виднелись из–под ремешков.

Из комментариев по поводу этого посещения, помню, мама сказала:

«Улло этот, по крайней мере, чему–то научился. Хотя бы искусству вовремя уходить. А его девица просто скандальна!»

«Ну, может, все же не так скандальна, — возразил отец. — Если учесть, что нудизм у нас официально разрешен».

«Пускай они в своем кругу будут какие угодно голые, — заявила мама, — там мне до них дела нет. Но эта девица практически голая села за мой стол, притом должна была знать, что я, по всей вероятности, других понятий человек. Просто плевать хотела на это. Именно это и было скандальным!»

Я сказал: «Мама, Моруа пишет, что Шелли и его жена, и еще, кажется, Байрон, часто ходили в своем кругу голыми…»

Мама ответила: «Я не Шелли и не Байрон. И ты говоришь: в своем кругу. А эта барышня была здесь совсем в чужом месте…»

Я сказал: «Но ведь Шелли и Байрон проделали такое сто двадцать лет назад! За это время и в обычном кругу могли бы…»