Поляна, 2012 № 01 (1), август

Лето показывало характер и даже черты некоторой зрелости. Это было неожиданно для раннего июня. Но с тем, чтобы помыться, не было проблем. Ведь мама жила в пяти минутах ходьбы. Я выдержал еще дня два, так как частые визиты в родительский дом жена считала моими маленькими изменами, и все-таки пошел.

— Ты вовремя, — сказала мама, — хотела в магазин выйти. Вот тебе майка и трусы, и обязательно дождись меня. Вид у нее был несколько встревоженный, но природу этой тревоги я понял только потом. — Хочу кабачков нажарить и утку потушить, — сказала мама, — дождешься?

— Еще бы. Только скорей возвращайся. Я уже предчувствую утку.

Если кто помнит это молодое счастье просто стоять под душем и поливать, поливать себя водой, тот должен меня понять. Я намыливался и обмывался, и снова намыливался, и пел, пел, пел. Вдруг стук в дверь и голос брата, от которого я вздрогнул, так как представлял его за много тысяч километров отсюда, в Сибири. Я прикрутил воду:

— Поешь? Помехи гонишь?

— Что ты имеешь в виду?

— Да все проще, чем ты думаешь, парень.

— Проще?

— Ну да. Берешься одной рукой за кран холодной воды, а другой — прикасаешься к стенке, но выше кафеля. Поскольку кафель — изолятор.

Я повторил за ним:

— …поскольку кафель — изолятор. И дальше?…

— Все, старик. Считай, у них все трансформаторы сгорели. Короткое замыкание! — и засмеялся каким-то невеселым, старческим смехом.

Обернувшись банным полотенцем, я вышел из ванной.

— Что ты так смотришь, как будто сумасшедшего увидел? — спросил брат. — Ты думаешь, если летом в зимней шапке, то того? Ну да, зимняя шапка. Мех-то синтетический, хорошо экранирует от считывания мыслей, — сказал брат и скрылся в своей светлой комнате, плотно прикрыв за собой дверь. И это было нелепо. Обычно все двери у нас нараспашку.

Вернулась мама. Какая-то растрепанная, с беломориной во рту. И это было нелепо. Сколько себя помню, мама свое курение скрывала. Я отвел ее в сторонку и немного порассказал о том, что услышал от брата.

— Вот еще, дворянские обмороки, — стандартно отреагировала мама. — Какие мы нежные.

Потом она достала из сумки чекушку и, не таясь, налила себе полстакана.

— Иди, сынок, к Наташе и сыну. Ты там нужен. А здесь не на что смотреть, здесь — горе.

— Но послушай, мам!

— Мам, мам. Что я вам, железная? Я еще представляю себе, как бороться с угрозой туберкулеза… А с этим, не знаю… Часа через два зайди за уткой.

Антонина Спиридонова (Из цикла «Я знаю, будут дни мои легки…»)

Ах, берёзонька, девичья рука

Ах, берёзонька, девичья рука,
Белая кора — раны чёрные,
Колыхаешь ты моего сынка
Во чужой земле, некрещёного…

Как по льду иду —

тонкий лёд трещит…
Стынет на столе тело млелое…
Не кричит дитя и душа молчит.
Много лет молчит, что ни делаю.

Но придёт пора,

выгорит кора,
Пропадут слова не прощённые.
Ах, берёзонька, я твоя сестра;
Кожа белая — думы чёрные.

Эй, серебряный кувшин в небесах высоко

Эй, серебряный кувшин в небесах высоко,
Интересно, каким ты наполнен соком?
Наклонился кувшин золотой каёмкой,
Тонкой струйкой молока пролилась позёмка…

Ольга Воронина

Сама себе и автор, и сюжет

Сама себе и автор, и сюжет,
и линия трассирует пунктиром,
отстаивая время на мечту.

А где-то среди зыбких миражей,

устроившись на зимние квартиры,
друзья мои ни строчки не прочтут.

В тепле и неге им не до того:

не сладко пить из кубка моего.

До осени уже рукой подать,

стрекозы призадумались и сникли —
им бить челом суровым муравьям.

И закрывает летнюю тетрадь

до будущей, отсроченной, попытки
уставший автор — но уже не я.

А все мечты — я знаю наперёд —

насмешливый редактор уберёт.

Успеем ли дожить — и домечтать? —

Финал открыт до самых многоточий.

И падает испуганный листочек,

осиротев, —
и учится летать.

Михаил Садовский

Штык

Моему отцу Рафаилу Садовскому