Поляна, 2014 № 02 (8), май

Недавно после прочтения одного из стихотворений замечательного современного русского поэта Андрея Ширяева, жившего в Эквадоре, вот этого стихотворения:

Тугой, прозрачный звук ладонью зажимая,
приходит по ночам, касается меня пока ещё моя.
Пока ещё живая в холодных языках вчерашнего огня.
И думает о том, что нас не будет в мире,
что мир не в нас, что нет ни мира, ни войны,
и прячется лицом в распахнутом мундире,
и позволяет мне не спать и видеть сны.
Но в поисках любви и сна иного свойства,
я падаю ничком, как спившийся монах,
в кровоточащий дым ночного беспокойства,
в гаданье на чужих, обманных именах.
Повиснув на цепях юродства и блаженства,
ищу другую речь и вижу вдалеке,
как мечутся слова в пределах совершенства
и говорят со мной на странном языке.

…я написала ему в личной переписке: «Андрей, мне кажется, что ты уехал так далеко для того, чтобы искать и создавать иную, не избитую, речь, которую возможно обрести, не соприкасаясь слишком близко с современной, часто примитивной, поэзией и, порождающим ее существованием?»

Он ответил мне: «Танюш, слова, сами по себе, несовершенны, пока на них говорят люди. И слишком мало каждое из слов в себя вмещает. У любого языка есть установленные им же пределы совершенства, максимум возможного. И когда понимаешь, что выйти за эти пределы не помогают никакие ухищрения — просто потому, что слова содержат меньше смыслов, чем тебе необходимо — становится тоскливо и почти физически больно. И хочется всё бросить. Было бы возможно строить стихи из молчания, я бы попробовал. У молчания неизмеримо больше значений».

Позднее, в теме наших рассуждений, я написала три стихотворения, которыми поделилась с Андреем:

Не видеть и не знать! Нырнув, коснуться дна,
Укутать ум в туман — там только чаек крик…
О, тёмная вода! Ты слышишь — я больна:
Колеблется любовь и скуден мой язык.

А та, другая речь, которой удержать

Могла бы эту ночь и поцелуй мгновенный,
Уже давно вольна сметать и возрождать
Носителей её в иных мирах вселенной.

Поговори со мной на странном языке.

Не можешь, милый? Ну, тогда послушай:
Любовь и наша речь, на тонком волоске,
Колеблются в ночи, разъединяя души.

А чуть позже это:

Этот тающий звук, ели слышный земной колокольчик…
Этот праведный ливень, каскадом летящий во мгле…
Этот лес, что когда-то был листвен и ствольчат,
Так прозрачен и тих, как единственный лес на земле.

Помолчу. Не умею читать по губам у пространства,

Не могу рассказать, что успела увидеть во сне…
Бьются мысли в слова тяжело безнадежно, напрасно
И трепещет душа, словно в синем бенгальском огне.

Этих птиц голоса… Жаль, что птичий язык не изучен.

Может, это они, так истошно, кричат нам о том,
Что убоги слова, как терновника серые сучья…
И теряются мысли в непознанном поле земном.

И еще:

Белее белого, при спуске вниз,
Твоё великолепное молчанье,
В полёте мимо синих медуниц,
Вдоль белой ночи сонного сиянья.

Ты начинаешься от берегов,

От хищного, но меткого прицела
По тайникам языческих богов,
Озёрного лоснящегося тела,

От музыки, качающей волну,

Там, у белесой кромки мирозданья…
Коснись земли и слушай тишину,
Её любви безмолвное дыханье.