Поляна, 2014 № 02 (8), май

Андрею понравилось. Я была рада этому. Это было еще совсем недавно, в начале октября прошлого года…

А 18 октября стало известно о том, что Андрей Ширяев ушел из жизни, ему не было и сорока восьми лет. Выдающийся русский поэт покончил жизнь самоубийством.

Вот его последняя запись на Фейсбуке:

«Мне пора.

Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил — это было самое прекрасное в жизни.

Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть — личный выбор каждого.

Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование — оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора.

(улыбается) Заодно проверю, что там, по другую сторону пепла. Может и увидимся».

О чем я думаю? Конечно же об Андрее…

Скорблю неимоверно. Его стихи во мне, со мной и навсегда. Плачу.

В память об Андрее хочу привести одно из любимых мной его стихотворений, завораживающее словом, слогом и смыслом, а также свое посвящение ПОЭТУ.

Андрей Ширяев

Старик

Ночная сельва дышит торжеством
голодной и вибрирующей плоти.
В бамбуковом, изрубленном, кривом
проёме неба корчится в полёте
нагая тень — и падает к земле;
котёл парит в потоках над углями,
и, отразив изогнутое пламя,
куски лиан, кипящие в котле,
подрагивают тусклыми телами.
Старик рисует знаки. Белый дым
тугих косиц вонзается в пространство
ветвей и гнёзд, сливается с витым
тяжёлым ритмом птичьего шаманства;
взлетают лапы. По вискам моим
когтистая стекает диадема.
Из гнили амазонского эдема
растут стихи, проламывая грудь,
и каждое движение тотема
сопровождает медленная ртуть —
так серебром облитые моллюски
могли бы липнуть к жестам точных рук.
Он требует читать ему по-русски,
и застывает, вслушиваясь в звук
чужого сна. Кричит, ломает круг
и, отыскав меня в словесной чаще,
даёт в щербатой деревянной чаше
отвар: бери и пей, слепой стрелок,
щенок, поэт, сновидец, самозванец!
В момент, когда я делаю глоток,
он начинает танец.
Такой восторг в прищуренных глазах,
что кажется — коралловые змеи
вот-вот проснутся в призрачных лесах
его зрачков, и вздрогнут орхидеи,
и будут пить белёсыми корнями
густую кровь пылающих зарниц…
Взмывает хор. Земля рождает птиц
и стонут джунгли в оркестровой яме.
Прости меня. Я слаб. Я не готов.
Мне страшно.
…Но старик приходит снова,
садится рядом, требует стихов —
доверчиво, смешно и бестолково.
И я читаю до рожденья дня.
А он, похоже, путает меня
с другим, кто был намного раньше слова.

Посвящение А. Ширяеву