Полярный круг

Не хватало еще, чтобы женщину унесло в море. И такое бывало на этом незащищенном берегу. И зачем выбрали такое место для поселения? Куда лучше приткнуться под скалы или выйти подальше в тундру. Но будто эта Галечная коса священна: здесь Кит Рэу стал человеком и зачал в береговой женщине сначала себе подобных китят, а потом и людей — будущих предков Пины… Чего только не говорят в старинных преданиях! В них столько чудес, что, чем дальше, тем труднее верить в бесконечные превращения, перемещения на огромные расстояния без видимых усилий… Но где же она, эта Тин-Тин?

Впереди что-то мелькнуло в однотонном белесом потоке, и в тот миг в вое ветра Пины показался человеческий голос. Нет, это не был голос кричащей от страха и зовущей на помощь Тин-Тин. Это был голос Гойгоя, и в первое мгновение Пины обрадовался: значит, брат на берегу, выбрался на твердь, нашел путь домой! Но, приблизившись к Тин-Тин и всмотревшись, Пины не увидел брата. Одна Тин-Тин, вцепившись в кожаное ведро и странно подняв голову, наподобие воющего пса, что-то говорила нараспев. Ветер развевал ее растрепанные волосы, нежное красивое лицо распухло и скривилось от жестоких ударов летящего снега и кроваво покраснело. Безумно горящие глаза, полные сумасшедшей радости, блуждали.

— Тин-Тин! — позвал Пины.

Женщина не слышала зова. Тогда Пины схватил ее за рукав и потянул к себе.

— Тин-Тин! — закричал он ей в ухо. — Ты его видела?

— Я его не видела, но говорила с ним, — счастливо улыбаясь, ответила Тин-Тин. — Он далеко в море, на отдельно плавающей льдине. Ему трудно, но он верит, что выберется на берег… Он верит…

«Значит, его голос мне только почудился», — с неожиданным облегчением подумал Пины и крепче взял за рукав Тин-Тин.

Она едва могла идти. Пины пришлось тащить не только кожаное ведро со снегом, но и Тин-Тин. Он крепко прижал к себе мягкое женское тело и вдруг с неожиданным стыдом почувствовал острое мужское желание… Как же так? Ведь Тин-Тин — жена родного брата.

— Он теперь знает, что я его жду, — захлебываясь от ветра, говорила Тин-Тин. — Я обещала ждать всю жизнь, если надо.

«Если Гойгой не вернется к уходу льда от берегов, тогда мы справим Поминовение и тебе придется перейти в ярангу Кэу, — мысленно отвечал ей Пины. — Так повелевает обычай: когда погибает брат — старший берет заботу об оставшейся семье».

В холодной части яранги в потухающем костре играл язычок пламени.

Тин-Тин смущенно отряхнулась, выбила снег из мехового кэркэра, из собственных волос. Здесь, в теплом дыму человеческого жилища, к ней понемногу возвращался привычный облик, привычное состояние молчаливости и погруженности в себя.

Пины поглядел на нее: Тин-Тин была еще смущена и прятала взор.

Воспоминание о неожиданно возникшем желании остро кольнуло в сердце мужчину.

Уже из полога, из теплоты нагретых оленьих шкур, он услышал ее пение:

Есть много сладостного в жизни:
Красота утра и радость пробуждения,
Музыка воды, бегущей по камням…
Живые краски осенней тундры,
Новорожденные телята у ручья…
Есть много сладостного в жизни,
Но слаще нет надежды
На будущую встречу…

7

Ветер не слабел. Льдина уменьшалась: в этом Гойгой убеждался, чувствуя, как усиливается качка. Иногда думалось о том, что ненадежное ледовое убежище истончается со дна, подтачиваемое теплыми водами весеннего моря.

Одежда давно промокла и пропиталась соленой водой. Отяжелевшая, она давила на плечи, тянула к неподвижности. Но двигаться надо. Покой убаюкивал, сулил сладкую дремоту, и Гойгой отлично понимал, чем это может кончиться: он попросту больше никогда не проснется. Так, во сне, уйдет без страданий сквозь облака, без надежды когда-нибудь увидеть Тин-Тин.

Гойгой стряхнул с себя дремоту и ходил по льдине, горько думая о том, что ему не грозит опасность заблудиться и потерять дорогу на этом крохотном кусочке ненадежной ледовой тверди.

Проникшая сквозь одежду сырость понемногу нагревалась от движения, и дрожь унималась.

Гойгой теперь внимательно прислушивался к ветру, надеясь снова услышать голос Тин-Тин… Но чаще он слышал самого себя, свои собственные мысли. Это было удивительно и поначалу жутковато, но Гойгой понемногу привык и к этому.

Он сам себе рассказывал о детстве, о сладостном сне в весеннюю пору, когда его будил в яранге, в мягких теплых шкурах солнечный луч. В ресницах рождалась радуга, и так не хотелось вылезать из теплой постели, так хотелось растянуть удовольствие пробуждения, но свет звал, манил. Может быть, невидимое возмужание и состояло в том, что мальчик ложился спать с мыслью о завтрашнем дне, о будущем, когда он сможет наравне с настоящими мужчинами уходить в море, добывать пищу.