Многотрудная жизнь ученых, о которых шла речь в этой главе, наводит на мысль о том, что на XVII век пришелся апогей универсальной учености[265]
. Однако у интеллектуальной истории этого столетия была и темная сторона – XVII век был также эпохой сомнений. Середина века обнажила то, что получило название кризиса сознания или кризиса европейского образа мысли, ставшего частью общего кризиса XVII столетия, как его окрестили историки[266].Термин «кризис» используется для обозначения самых разных изменений, что несколько снижает его смысловую ценность. Поэтому на следующих страницах я постараюсь использовать этот термин в сравнительно узком значении, близком к его оригинальному употреблению в древнегреческой медицине, где кризисом назывался момент, когда пациент находился на грани между выздоровлением и смертью. Будем называть кризисом момент неустойчивости, приводящей к изменению структуры. Иными словами, это переломный момент, или критический порог, часто наступающий после длительного периода постепенных изменений[267]
.Интеллектуальный кризис XVII века проявился в целом ряде аспектов. Одним из них является переход от органического видения мира – мира как существа живого, одушевленного – к представлению о вселенной как об огромной машине[268]
. Вторым аспектом кризиса был рост скептицизма, или, как его часто тогда называли, «пирронизма», по имени древнегреческого философа-скептика Пиррона Элидского. Высказывались сомнения в отношении познаний как о природе, так и о прошлом[269]. Некоторые мыслители становились на позицию культурного релятивизма. Одним из них был полимат Пьер Бейль, написавший знаменитые слова о том, что «история подается почти так, как подается мясо… Каждая нация и религия берет одни и те же сырые факты и приправляет их соусом на свой вкус, и каждый читатель находит их истинными или ложными сообразно тому, согласны они с его собственными предубеждениями или нет»[270].Информационная перегрузка
Третий аспект кризиса (один из самых важных, когда речь идет о полиматах) – резкое увеличение объема доступной информации, что было коллективным благом, но в то же время причиной беспокойства индивидов, поскольку появилось слишком много «того, что надо знать»[271]
. После изобретения в Европе книгопечатания (станка с подвижными литерами) в середине XV века производство книг поначалу росло медленно, но затем набрало головокружительный темп. Согласно недавним подсчетам, к началу XVII века было выпущено около 345 000 изданий[272].Этот взрыв знаний – «взрыв» в значении распространения, сочетающегося с фрагментацией, – все чаще и чаще вызывал тревогу. Множились жалобы на то, что количество книг становится чрезмерным, а в языке применительно к книгам все чаще встречались метафоры типа «потока», в котором читатели боялись утонуть, или «леса», в котором они заблудились[273]
.Английский полимат Роберт Бёртон очень живо и точно обозначил проблему, когда написал свои известные слова о «книжном хаосе и смятении»: «мы угнетены ими, наши глаза болят от чтения, а пальцы – от переворачивания страниц». Еще одна известная жалоба прозвучала из уст французского библиотекаря Адриана Байе, который боялся возвращения варварства в результате «умножения книг, число которых растет ежедневно с чудовищной скоростью», из-за чего становится все труднее и труднее определить, что именно стоит читать[274]
. Даже весьма начитанный Лейбниц писал об «устрашающей массе книг, которая растет и растет» (Чтобы справиться с чрезмерной нагрузкой, ученые стали уделять все больше внимания организации знаний, выписывая информацию, которая была им нужна или могла понадобиться впоследствии, на листочки бумаги. Затем эти листочки собирались в коробки или cклеивались в книги. Один из полиматов, Винсент Плациус, опубликовал книгу под названием «Искусство делать заметки» (De arte excerpendi, 1689), в которой рекомендовал хранить такие карточки, рассортировав их по темам и подвесив на крючки, закрепленные на металлических рейках в «кабинете»[276]
.