Полина

Я увидела то же бесстрастное лицо, тот же неподвижный и глубокий взгляд; приятный голос, который, как его руки и ноги, был, скорее, женским, нежели мужским; впрочем, когда он одушевлялся, голос этот приобретал силу, о которой никто не подозревал, слыша его впервые. Поль, как признательный друг, перевел разговор на предмет, наиболее выигрышный для графа: он говорил о его путешествиях. Граф с минуту не решался принять эту тему, лестную для его самолюбия. Говорили, что он боялся увлекаться разговором, чтобы не выдать своего характера; но вскоре воспоминания об увиденных им местах и живописной жизни диких стран вытеснили из сердца однообразную суету цивилизованных городов; граф опять очутился в роскошной Индии и чудесном Мальдиве. Он рассказал нам о своих поездках по Бенгальскому заливу, о сражениях с малайскими пиратами; увлекся блестящей картиной этой одухотворенной жизни, в которой каждый час приносит пищу уму и сердцу; он представил нашему мысленному взору во всей полноте эту первобытную жизнь, когда человек, свободный и сильный, будучи по своей воле рабом или царем, не имел других уз, кроме своей прихоти, других границ, кроме горизонта; когда, задохнувшись на земле, распускал паруса своих кораблей, как орел крылья, и наслаждался пустынностью и безграничностью океана. Потом граф вдруг перескочил в среду нашего прозябающего общества, в котором все так бедно — и преступление, и добродетель, в котором все поддельно — и лицо, и душа; в котором мы — рабы, заключенные в оковы закона, пленники, скованные приличиями, — имеем для каждого часа дня маленькие обязанности, которые должны исполнять, для каждой утренней церемонии — форму платья и цвет перчаток, а нарушителей этих правил ждет осмеяние, что страшнее смерти, потому что смешное во Франции пятнает имя хуже грязи или крови.

Не стану говорить вам, сколько красноречия горького, насмешливого и едкого по поводу нашего общества излил в этот вечер граф. Это был один из персонажей поэтов, — Манфред[15] или Карл Моор[16], — одна из мятежных душ, бунтующих против глупых и пустых требований нашего общества; это был гений в борьбе с миром, который, будучи скован его законами, приличиями и привычками, тащил их на себе, как лев уносит жалкие сети, расставленные для лисицы или волка.

Слушая эту страшную философию, я, казалось мне, читаю Байрона[17] или Гете[18]: та же сила мысли, выраженная во всей красоте поэзии. Тогда это лицо, такое бесстрастное, сбросило свою ледяную маску, оно одушевилось пламенем, и глаза его метали молнии. Тогда этот голос, такой приятный, поражал то ослепительными, то мрачными красками. Потом вдруг энтузиазм и горесть, надежда и презрение, поэзия и проза — все это растопилось в одной улыбке, какой я никогда не видела — эта улыбка выражала больше отчаяния и презрения, чем самые горестные рыдания.

Это посещение продолжалось не более часа. Когда граф и Поль вышли, мы смотрели, моя матушка и я, друг на друга, не произнося ни слова. Я почувствовала в своем сердце огромное облегчение: присутствие этого человека тяготило меня, как Маргариту присутствие Мефистофеля[19]. Впечатление, которое он произвел на меня, было так очевидно, что мать принялась защищать его, тогда как я и не думала на него нападать. Давно уже ей говорили о графе, и, как о всех ярких личностях, в свете о нем ходили самые противоположные суждения. Впрочем, мать смотрела на него с совершенно другой точки зрения, чем я: все софизмы графа казались ей ничем иным, как игрой ума, родом злословия против целого общества, как всякий день злословят о каждом из нас. Матушка не ставила их ни слишком высоко, ни слишком низко. С этим мнением о графе я не хотела спорить и, следовательно, он меня не интересовал больше. Через десять минут я сказала, что у меня болит голова, и пошла в сад. Но и там ничто не могло рассеять моего предубеждения: я не сделала еще и ста шагов, как должна была сознаться самой себе, что не хотела ничего слышать о графе, чтобы иметь возможность думать о нем. Это убеждение напугало меня; я не любила графа, потому что сердце мое, когда возвестили о его приезде, забилось скорее от страха, чем от радости; впрочем, я не боялась его, или, думая здраво, не должна была бояться, потому что он не мог иметь влияния на мою судьбу. Я видела его один раз случайно, в другой раз он сделал визит вежливости, и, может быть, я больше не увижу этого любителя приключений и путешествий: он может покинуть Францию в любую минуту, и тогда появление его в моей жизни станет лишь видением, мечтой — и ничем более; пятнадцать дней, месяц, год пройдут, и — я его позабуду. Услышав колокольчик, возвестивший обед, я удивилась, когда этот звук застал меня за такими мыслями: часы прошли, как минуты.