Полина

На другой день утром, в ту самую минуту, когда мы садились завтракать, нам принесли две визитные карточки от графа Безеваля. Он прислал узнать о моем здоровье и спросить, не имел ли вчерашний случай каких-нибудь последствий. Это столь раннее посещение показалось моей матери простым доказательством учтивости. Граф пел со мною в то время, когда случился обморок, и это обстоятельство извиняло его поспешность. Моя матушка тогда только заметила, что я выглядела утомленной и больной; она встревожилась сначала, но я успокоила ее, сказав, что чувствую себя неплохо, и деревенский воздух излечит меня окончательно, если ей угодно туда возвратиться. Моя мать всегда соглашалась со мной, она приказала заложить коляску, и к двум часам мы отправились.

Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни, потому что моей первой мыслью, когда я увидела визитные карточки графа, было то, что он сам вскоре явится. Я хотела бежать, чтобы не видеть его больше. Мне казалось, что после его записки я умру от стыда, увидясь с ним. Все эти мысли, проносившиеся в голове моей, так разгорячили меня, что моя мать подумала, что в закрытом экипаже слишком душно. Она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда были последние дни сентября, приятнейшие дни года. Листья на некоторых деревьях начинали краснеть. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветы года похожи иногда на самые первые. Воздух, природа, беспрестанный, меланхолический и неопределенный шум леса — все это рассеяло меня, как вдруг на повороте дороги я заметила мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила мать за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала графа, но вдруг одумалась. Как могла я объяснить эту перемену, которая показалась бы беспричинным капризом? Итак, я собралась с духом.

Всадник ехал шагом, и скоро мы поравнялись с ним. Это был, как я сказала, граф Безеваль.

Он подъехал к нам, как только нас заметил, извинился, что так рано прислал узнать о моем здоровье, но объяснил, что уезжает в тот же день в деревню к госпоже Люсьен и не хочет уехать из Парижа, беспокоясь обо мне; если можно было бы приехать к нам в такое время, он бы сам приехал. Я пробормотала несколько слов; моя матушка его поблагодарила.

— Мы также возвращаемся в деревню, — сказала она, — на весь оставшийся сезон.

— Следовательно, вы позволите мне проводить вас до замка, — ответил граф.

Моя мать поклонилась, улыбаясь. Все это было так просто: дом наш находился в трех лье от дома госпожи Люсьен, и одна дорога вела к обоим домам.

Итак, граф скакал подле нас все пять лье до нашего дома. Мы ехали довольно быстро и за всю дорогу обменялись только несколькими словами. Приехав в замок, граф соскочил с лошади, подал руку моей матери, чтобы помочь ей выйти из экипажа; потом предложил мне помощь. Я не могла отказаться и, дрожа, протянула руку. Он взял ее без живости, без трепета, как всякую другую, но я почувствовала, что он оставил в ней записку, и прежде чем смогла сказать какое-нибудь слово или сделать движение, граф обернулся к моей матери и поклонился, потом сел на лошадь, несмотря на приглашение отдохнуть. Повернувшись к дому госпожи Люсьен, он сказал, что его там ждут, и скрылся из виду через несколько секунд.

Я стояла неподвижно на том же месте, сжатые пальцы держали записку, которую я не смела уронить, но решила не читать. Мать позвала меня, я пошла. Что делать с запиской? У меня не было свечи, чтобы сжечь ее; а если разорвать, то могли найти кусочки, и я спрятала ее за корсаж платья.

Я не испытывала никогда еще мучения, равного тому, какое испытала, пока не вошла в свою комнату: записка жгла мою грудь. Казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимой для моего сердца, которое почти дотрагивалось до нее; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в минуту получения я разорвала бы или сожгла эту записочку без размышления, но в своей комнате не могла собраться с духом. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама, потом села на постель и долго пробыла в таком положении, неподвижная, с глазами, устремленными на руку, сжимавшую записку.

Наконец я развернула ее и прочла: "Вы любите меня, Полина, поэтому избегаете. Вчера Вы покинули бал, на котором я был, сегодня уезжаете из города, где я нахожусь, но все бесполезно. Бывают судьбы, которые не должны никогда встречаться, но случайно встретившись, уже не могут более разлучиться.

Я не похож на других людей. В возрасте, когда другие наслаждаются и радуются, я много страдал, много думал, много вздыхал. Мне 28 лет. Вы первая женщина, которую я полюбил, я люблю Вас, Полина.

Благодаря Вам, и если Бог не разрушит этой последней надежды, я забуду прошедшее и стану надеяться на будущее. Только над прошлым Бог не властен, и прошедшая любовь безутешна. Будущее принадлежит Богу, настоящее нам, а прошлое ничтожеству. Если бы Бог, который может все, мог бы дать забвение прошедшему, на свете не было бы ни богохульцев, ни материалистов, ни атеистов.