Полина

Теперь я все сказал, Полина; и что могу я сказать Вам, чего бы Вы уже не знали, что скажу, о чем бы Вы не догадывались? Мы молоды оба, богаты, свободны, я могу быть вашим, вы моею. Одно Ваше слово, и я объяснюсь с Вашей матерью — и мы соединены. Если мое поведение, как и душа, кажутся странными в свете, простите мне мои странности и примите таким, каков я есть. Вы сделаете меня лучше.

Если же, вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой я не могу предвидеть, но которая может существовать, заставит Вас избегать меня, как вы это делали, знайте, что все будет бесполезно: везде я буду преследовать Вас; меня ничто не привязывает ни к одному месту, меня влечет только туда, где Вы. Быть подле Вас или следовать за Вами — отныне моя единственная цель. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, ради таких целей, которые не обещали мне счастье. Прощайте, Полина! Я не угрожаю Вам, я Вас умоляю, я люблю Вас, Вы любите меня. Пожалейте же меня и сея".

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма. Мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда при угрожающей опасности хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди; хочешь кричать, но голос пропадает. Смертельный страх разрушает сон, вы пробуждаетесь, и сердце готово выскочить из груди; а лицо в холодном поту.

Но тут меня не могло спасти пробуждение, это было не сновидение, а страшная действительность, которая схватила меня могущественной рукою и влекла с собой. Однако, что нового случилось в моей жизни? Человек появился в ней, я едва обменялась с ним взглядом и несколькими словами. Какое же он имеет право связывать свою судьбу с моею и говорить со мной, как человек, от которого я завишу, тогда как я не давала ему даже… права на дружбу. Я могу завтра же перестать смотреть на него, перестать говорить с ним, не узнавать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Чувство, которое испытывала я, было ли любовью? Может ли любовь вызвать человек, к которому вначале испытываешь ужас? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая его письмо? Но что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Отдать письмо матери, рассказать ей все, признаться во всем… В чем же? В детском страхе? И что подумала бы моя мать при чтении подобного письма? Она, верно, решила бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери.

Но это письмо? Надобно прежде всего сжечь его. Я поднесла письмо к свече, оно загорелось и, таким образом, все, что существовало и что не существует более, превратилось в кучку пепла. Потом я проворно разделась, поспешила лечь в постель, и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя и скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаза, сколько ни прикладывала руки к своему лбу, несмотря на этот двойной покров, я снова все увидела; это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась после исчезновения предшествующей. Я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз — всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством почти нет разницы.

Наконец, к рассвету я заснула, утомленная бессонницей. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная моя сказала мне, что госпожа Люсьен и ее дочь приехали к нам. Тогда внезапная мысль озарила меня: я расскажу все госпоже Люсьен, она была всегда так добра со мною, у нее я увидела графа Горация. Граф Гораций друг ее сына, это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя. Само небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. Я вскочила с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

— Посмотрим, дитя, — сказала она через минуту, отнимая руки мои, которыми я закрыла лицо, — посмотрим, что с вами?

— О! Я очень несчастлива, — воскликнула я.

— Несчастья в твоем возрасте — то же, что весенние бури, они проходят скоро, и небо делается чище.

— О! Если бы вы знали!

— Я все знаю, — сказала мне госпожа Люсьен.

— Кто вам сказал?

— Он.

— Он сказал вам, что я люблю его?

— Он мне сказал, что надеется на это; не ошибается ли он?

— Я не знаю сама: я знала любовь только по книгам; как же вы хотите, чтобы я видела ясно в своем смущенном сердце, чтобы поняла чувства, которые он вызывает?

— О, так я вижу, что Гораций прочел в вашем сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать!

— Перестаньте! — продолжала госпожа Люсьен, — во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Посмотрим, поговорим рассудительно. Граф Гораций молод, красив, богат. Этого больше чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает. Граф свободен, вам восемнадцать лет, это будет прекрасная партия во всех отношениях.

— О, сударыня!