Полина

позднее – удар, будто смерти топор,

а после – молчания, двери без звонов,

потом одинокий, двойной разговор.

За третьей же стенкой скрипенье кровати,

откуда доносятся крики и вой.

За пятым щитом отголоски проклятий,

порой раздаётся бутылочный бой.

За кухонным блоком тараны в обои,

над спальнею вмятина лобных молитв,

над крышей балкона следы от запоев,

над ванной подтёки – кровавый залив.

Хоть много я знаю про боли, уродов,

про бедные жизни, калек, стариков,

но всё же ропщу на еду и погоду,

хотя я свободен и цел, и здоров…

Кавказочка

Смолистый поток облучает впервые,

вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,

легко проникая чрез очи и выю,

меня превращая в любовную плоть.

В жару и в прохладу он истинно льётся,

влечёт, освежает и учит с теплом.

Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?

Откуда он прибыл со светом, добром?

Течёт и умело в узор облекает,

втекает, как вольный ручей под валун,

песчинки так смело, прозрачно вращает,

как точит скульптуру и идол средь лун.

Волна эта – мрачная дочка Кавказа.

Мне встретилась дивно и явно не зря.

Меня отыскала намётанным глазом.

Теперь же ваяет Аллаха, царя…

Лагерный быт

Ах, раньше мы были среди детворы,

свободы и жизненных красок!

Теперь окружают конвой и воры,

враги пролетарского класса.

Теперь к нам пришили вину, номера,

сидим за колючей оградой,

пристыла к холодной тарелке еда,

средь бело-колымского сада.

Нас суд заклеймил и позором облёк,

одев в кандалы, безнадёжность,

в бушлаты, бараки, в колючий лесок,

в рутину и пот, и бездолжность.

От диких морозов аж брёвна трещат.

Наш труд непосильный, с измором.

Из этого ада не выйти назад,

ведь двадцать пять лет приговора.

Арену Ананяну

Миряне и военщина

Чужих детей под нож врага,

навстречу дулам пулемётов.

Заброс в болота, жар, снега,

под бомбы тысяч самолётов.

Отправка прямо на штыки

на бойню, в рубку, под обстрелы,

на фронт, где роты и полки,

где пули, взрывы мчатся в тело.

Отсыл в любое поле, сад

без дум и совести, укоров.

Билет в один конец и в ад,

как дача общих приговоров.

Издав любой закон, резон,

сведут на казнь рабочих русов,

как приношенье жертв в сезон,

какие Молоху по вкусу.

Военный клич, святой приказ

из затрибунной старой пасти

отправит за один лишь час

в кровавый бой во имя власти.

И этот старческий посыл

устроит явь присяг и стрельбищ,

в которых чей-то муж и сын

отцом не станет ради зрелищ…

Арену Ананяну

Кабацкое тело

Фигура моя уж не храм белостенный,

а грязный, зловонный, угрюмый кабак,

что липкий, просаленный, мутно-безмерный,

в котором разруха, крик, слёзы и мрак.

В похабных рисунках, в помятом убранстве.

На полках и в кассе сплошной недочёт.

Сочится мочою и рвотою в пьянстве.

Из окон, дверей постоянно течёт.

Он сам, будто ад. Сам себе винокурня.

Он полон тоски, угнетенья, потерь.

Прибежище мальчика, лирика, дурня,

в котором несчастья, унынье без мер.

В нём нет тишины и любви или чести,

но много похабщины, злобы, посуд.

Запойное, злачное, горькое место,

какое однажды закроют, снесут…

Черепки – 35

Он пренебрёг сыновьим долгом

в своей природе и мечте,

забыл устав природы, Бога,

став буквой из ЛГБТ.

***

Тату, как граффити и акт вандализма

на стенах собора, в котором душа,

как рабские клейма на лике царизма.

Поэтому царским телам не нужна!

***

Способна решить все дела и проблемы,

унять тоскования в разных местах

и вмиг погасить расхожденья, укоры

святой миротворец, спаситель – пи*да…

***

Тут люди давно уж творят неприличье.

Девица и трое вспотевших мужчин.

И я в групповухе, наверное, лишний.

Пойду-ка домой и расслаблюсь один…

***

Весь лоб расшиб, в полу дыра,

мозоли на худых коленях,

виновно-скучная пора…

Ах, долголетний акт молений!

***

Фургон с проститутками, виски, вином,

что едет спеша в неизвестную полночь,

ко мне приближается, будто фантом.

Я жду аморальную скорую помощь…

***

Кофе – мой порох и ключ, динамит

для той двери от чулана, сарая,

лом и тротил от подвала меж плит,

пропуск в просторы закрытого рая.

***

Поэт, что пахнет детским мылом,

что нежен кожей и патлат,

влюбился в девушку Марию

и в небольшой её детсад…

***

Стремясь избежать суеты и холопства,

старух, малолеток, путан, дураков,

стараясь лишиться забот, беспокойства,

лежу за закрытым квартирным замком.

***

Совки превратились в ковши и лопаты,

гребут от народа, из недр к себе,

под маской свободы, статей демократии,

наглея, жирнея средь схем и семей…

***

Люди по офисам вдруг разбежались.

Нет работяг, слесарей, батраков.

Сотни начальников понарождались.

Только работник один у станков.

***

Стихи, словно вёсла несущие к морю

из жижи и вони родимых болот,

из плесени, жаб, из осоки и горя.

Надеюсь, мой труд из глуши увезёт!

***

Как уличный пёс у мясного киоска,

на счастья, богатства людские смотрю

усталым и бедным, завистливым мозгом

с рассвета до вечера; ночью же сплю…

Всеобщая женщина

Всеобщая женщина с разной ценою

для тощих студентов, трудяг и дворян.

Она, как служанка с судьбою цепною,

как рай поднебесный для страстных мирян.

Довольна, когда её мнут, кочегарят,

опять оживляя к любви аппетит.

Про тело фригидное люди не знают,

про то, как нутро без абсента болит.

Никто не старается душу заметить,

она-то ведь глубже, чем внешняя стать.

Туда нужен факел, не блик сигареты,

чтоб мысли узнать и принять, и понять.