Полина

Ты – мой проводник, что ведёт до среды.

Ты – ангельчик падший, кого я жалею.

Ты – розовый джинн из-за штор, горловин.

Ты – вирус, которым три года болею.

Ты – мой кофеин, никотин, кокаин.

Ты – лакомка, чья-то послушная дочка.

Ты – мака соломка и морфия шприц.

Ты – Ева, какую люблю этой ночью.

Ты – фея, принцесса средь дев и девиц.

Ты – дива, наперсница и одалиска.

Ты – грех, что способен миры погубить.

Ты – стан в письменах, будто божья записка.

Ты – счастье, какое вовек не купить!

Татьяне Дерусовой

Мёд и шоколад

В медовых кружках шоколадные крошки,

как солнечный диск раздвоился в поре,

как будто гранитные, чёрные мошки

в насыщенном, ясном, сыром янтаре.

И в этот нектар кофе свежий подмешан,

немного сгущающий краски и фон.

И в каждой средине зрачок густ, кромешен.

И я в их пучину, секрет обращён.

В очах тех ищу тайну тайн и ответы,

мальком отражаясь в их влажном плену.

Они излучают бездонности света,

в щедротах какого я камнем тону…

Татьяне Ромашкиной

Проникновение

Ты рисовой водкой втекаешь мне в рот,

как божьею волей иль злобой чертей,

минуя барьер и предчувствия рвот,

легко проникаешь до влас и ногтей.

Вливаешься между костей и филе,

стремишься к душе по желающей трубке,

как будто б огнём ты ползёшь в полутьме

по нитке фитильной до бомбы, под купол.

Ты сочно пьянишь, совершая всю течь,

так горько и ровно нутро согреваешь.

И чтоб не смогла издавать свою речь,

поверх ещё мятно, медово ласкаешь…

Пронзённый

Гортань заливает пронзённая кровь.

И кажется мне, что уже погибаю.

Внутри застревает кричащая молвь,

и я через край сам себя же хлебаю.

Крадётся удушье, чуть стиснув лассо.

Насыщенность сока всё гуще, грязнее.

Клонюсь я всё ниже и вялей лозой.

Крепчайший аркан всё тесней и теснее.

Как будто охотник добычу поймал,

и давит к земле, и к себе приближает,

прозрачной струною насильно обжав.

А пика, что в шее, ему помогает.

Незримая леска, как провод стальной,

всё душит и душит со злом, упоённо.

А пули навстречу несутся волной.

Нас много, изловленных и приклонённых…

Машот

За серою ширмой горячее солнце.

Повсюду прохладны все росты с основ.

Давно не хватает ласкательных порций,

сеансов объятий, прогулок и слов.

Дождливое действо апрельской недели

как скучная данность весенней поры,

когда уж не будет снегов и метели,

когда ещё нет духоты и жары.

Сезон безыдейный, чужой, беспокойный,

где нет мне отрады в христовом кресте,

где я, как журавль, корабль, бездомный,

отчаянно грежу о доме, гнезде.

Средь этой нахмури хочу вновь белянку,

какая близка своей искрой к углю,

какая вдруг стала внезапной беглянкой,

какую поныне прозрачно люблю!

Просвириной Маше

Деревья и люди

Этот октябрь – предтеча обрыва.

Листья – осколки осенних посуд,

что раскололись от ветра, порыва,

что навевают болезненный зуд.

Нынче их мётла в стога собирают.

Но не за тем, чтобы склеить опять.

Баки, кострища оскал разевают,

чтоб эти смерти, поломки вобрать.

Так и скелеты животных, деревьев

лягут под пилы, на вилы, в овраг,

прямо на мусоре, досках, отрепьях

будут подпалены, будто бы враг.

Как и они, очерствевший валежник

ждёт очерёдности мётел, лопат

для погребения в ямах безбрежных,

или костра, чтоб легко воспылать.

Так же и люди на ветви похожи -

падают тихо, доделав дела,

гибнут, сгорают миры их под кожей

с общей сохранностью жизни ствола.

Браконьерство

Мы, как дрова, что закинуты в печку,

для поддержанья войны и смертей.

Нет тут нигде миротворческой речки,

чтоб погасить всю пожарность частей.

Тут не спасают, а только всё чаще

бросают разрубки и щепки в огонь.

Легко иссякают посадки и чащи.

А пильщики, рубщики делают гон.

Разграблены даже посадки, подлески,

боры, заповедные рощи, сады.

Причины сему так мутны и не вески.

Грядут оголенья, сугробы золы.

Порой разбирают избушки, сараи,

чтоб накормить ненасытность костров,

чтоб ад пополнить растеньями рая.

Пущен конвейер для кущ и кустов…

Незримая смерть всего зримого

Падают с веток снежинки и капли.

Зелень по осени рухнет к ногам.

Павших могилят коробки и грабли,

огненный дым отправляет к богам.

Позже стволы, надышавшись угара,

тяжко склоняются, сохнут и мрут.

Смерть распаляет незримые чары

на неживое, растения, люд.

Мел, чешуя и кусты шелушатся.

С тучек роняются кудри и цвет.

Звук в перепонках начнёт заглушаться.

Речи заменят молчание, бред.

В мире ветшают дома, всё живое.

Камешки грусти – довесок к годам,

клонит к земле всё родное, чужое,

и замедляет стремленье к делам.

Так и меня предают волосинки,

слабнут и веки, и хват от кручин,

очи теряют владенье картинкой,

рушится горький окурок в ночи…

Машулька

Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,

как будто бы в чуде пространном вишу,

не делаю дел воровских, неприличных,

лишь оды о следующей встрече пишу…

Я грежу в легчайшем и светлом эфире

средь запахов, памяти, красок и строк,

как странник, философ, писатель Пальмиры,

ужаленный солнцем, познавший свой рок.

Я брежу прошедшим и будущим, явью,

и этим горючим всю душу топлю.

И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,

что глубже и шире, и выше люблю!

Просвириной Маше

Ушедшая

Ушедшая в край бесталанных и злостных,

бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,

кривых, безучастных, надменных и постных

поныне любима и чтима, нужна!

Унёсшая радость, тепло и свиданья