Полина [современная орфография]

Провидением ее была мать, ум которой часто раздражал ее, а доброта всегда ее покоряла. Если г-жа С** не всегда умела избавить ее от некоторых заблуждений, зато умела спасти ее вовремя. Лоренция иногда заблуждалась, но никогда не терялась. Г-жа С** при нужде жертвовала ей, по-видимому, своими мнениями, и что ни говори, что ни думай, а такое пожертвование есть самое высокое из всех, внушаемых родительской любовью. Стыд матери, которая оставляет свою дочь, опасаясь, что будет названа потворщицей или ее соучастницей! Г-жа С** решилась сносить такое обвинение, и ее не пощадили. Доброе сердце Лоренции это осознало, и, спасенная матерью, избавленная от головокружения, которое привело ее было на край пропасти, Лоренция пожертвовала бы всем, даже пылкой страстью, даже законными надеждами, опасаясь навлечь на свою мать новое оскорбление.

Все, что происходило в душе этих двух женщин, было так нежно, так высоко и окружено такой тайной, что Полина, неопытная в двадцать пять лет, как пятнадцатилетняя девочка, не могла ничего ни понять, ни даже предчувствовать. Сначала она и не думала ничего разгадывать, только была поражена счастьем и совершенным согласием этого семейства — матери, дочери-артистки и двух младших сестер, ее воспитанниц, ибо она устраивала будущую их участь в поте благородного чела своего и посвящала их воспитанию сладкие часы досуга. Их привязанность, их общая веселость составляли странную противоположность со скрытностью и страхом, которыми были скреплены взаимные отношения Полины с матерью. Полина заметила это с душевным страданием, похожим не на угрызения совести (она сто раз победила покушение покинуть свои обязанности), но на стыд. Не унизительно ли было для нее найти в жилище актрисы больше преданности и истинных семейных добродетелей, нежели в своем строгом доме? Как часто жгучие мечты вызывали краску на ее лице, когда она сидела одна, при свете лампы, в своей девичьей комнате! А теперь она видела, как Лоренция, покоясь на диване, подобно султанше, читала вслух стихи Шекспира своим маленьким, внимательным и скромным сестрам, а между тем их мать, еще живая, свежая и изящно одетая, готовила им наряды к следующему дню и бросала взгляды, полные блаженства, на прекрасную группу, столь милую ее сердцу. Тут соединялись восторг артистки, доброта, поэзия, любовь, а над ними носилась мудрость, то есть, чувство нравственно прекрасного, самоуважение, отвага сердца. Полина думала, что мечтает; не решалась верить тому, что видит; не верила, может быть, опасаясь сознать превосходство Лоренции над собой.

Несмотря на тайные сомнения и беспокойства, Полина была удивительна в первые минуты своей новой жизни. Сохраняя гордость в бедности, она была так благородна, что умела принести собой пользу, а не одни лишние траты. Она отказалась с твёрдостью, необычной в молодой провинциалке, от изящных нарядов, предложенных Лоренцией. Она придерживалась строго обыкновенного своего траура, своего черного платья, белой пелеринки, прически без лент и украшений. Она охотно вмешалась в управление домом; Лоренция занималась им синтетически (так говорила она сама), а все подробности тяготели над доброй г-жой С**. Полина ввела экономические перемены, не уменьшив ни изящности, ни удобств в доме. Потом, в свободные часы, принимаясь за иголку, она жертвовала своим вышиванием в пользу двух малюток. Она стала их надзирательницей и репетитором уроков Лоренции — помогала ей учить роли, выслушивая их. Словом, она умела занять скромное и высокое место в этом семействе, и ее справедливая гордость была вознаграждена достойной платой — нежностью и почтением.

Такая жизнь протекла без бурь до самой зимы. Ежедневно у Лоренции обедали два или три старинных друга, а вечером семь или восемь близких знакомых приходили к ней пить чай и толковать об искусствах, литературе, даже немного о политике и общественной философии. Подобные вечера, по приятности и занимательности своей и по отличию гостей, по их вкусу, уму и учтивости напоминали о вечерах девицы Веррьер, которая в прошлом веке жила на углу улицы Комартен и бульвара. Но в тех вечерах было гораздо более истинного одушевления, ибо ум нашей эпохи гораздо глубже, и довольно важные вопросы могут быть разрешаемы, даже в присутствии женщин, без смешного и без педантства. Настоящий ум женщин долго еще будет заключаться в умении спрашивать и слушать, но им позволено уже понимать услышанное и ожидать дельного ответа на вопросы.