Полёт японского журавля. Я русский

В словах Изаму и в интонации голоса не было никакой иронии, но Михаила всё равно задело.

– А тебя не тянет домой?

– Прости, если что не так сказал. Не хочу я поднимать эту тему. Жизнь идёт своим чередом.

– Она проходит! Неужели ты не видишь? Посмотри на нас, мы стали седыми, а всё ещё прячемся. Как те пацаны во дворах, что играют в казаки-разбойники. Не видел? Игра такая. Кто-нибудь спрячется, разбойник, а казаки ищут. Ищут, ищут, а потом бросят, и пойдут по домам, пирожки с чаем жрать. А этот чудак всё сидит где-нибудь в бочке, довольный тем, что его не могут найти, сочиняя в башке, как его ищут, и какой он хитрый. Вылезет в потёмках, а понять не может, что игра давно закончилась, и про него забыли. А все, потому что он поверил в неё, понимаешь? Это мы с тобой Володя. И нас давно никто не ищет, и никому мы с тобой не нужны со своими липовыми именами. Нас с тобой сорок лет назад так же вот включили в игру, а мы и рады были. Да я не жалею, нет. И, слава богу, что так вышло. Но не пора ли проснуться? Жить свою жизнь.

– А ты знаешь её, свою-то? И как её жить.

– В том-то и дело, что не знаю. Но дальше так больше не хочу, не вижу смысла. Мне что скрывать? Скажи! Мне надоело жить в легенде, как в той бочке. Сегодня я был среди японских студентов, а они меня даже не заметили, словно меня нет. Посмотри, как всё изменилось, время пришло, Изаму.

– Не кричи, могут услышать соседи, я для них Владимир Иванович.

– Да знаю, – махнул рукой Михаил. – У медведя все песни про мёд.

– Это у тебя все песни про мёд.

– Это почему?

– Ведь ты же у нас Мишка.

Они дружно рассмеялись, но Михаил неожиданно замолчал.

– У тебя найдётся несколько листков белой бумаги и чем писать.

– Бумага? Вроде есть. Что ты задумал?

– Увидишь.

Пока Владимир копошился на кухне, собирая поесть и закусить, Михаил уединился в детской, некоторое время разглядывая фотографии над столом: на снимках были озорные девчушки, дочери Изаму. Обе они мало чем напоминали японок, светленькие с вьющимися волосами на тоненьких длинных ногах, они были уже русскими. Наконец, он оторвался, и стал писать. Первое время было непривычно, даже страшновато, писать иероглифами, и пришлось испортить два листка, прежде чем появился стиль и ровность столбцов.

«Обращаюсь к вам с просьбой, рассмотреть моё дело. Волею судьбы я был несправедливо осуждён…

Подумав, Михаил скомкал лист и бросил его на пол, потом надолго ушёл в себя. Идея, посетившая его на вокзале, выглядела страшной и фантастической. Он решил написать в японское консульство, держа в уме одного из своих старых дружков по руднику Мишку Черепкина, который последнее время ударился в коммерцию и возил из Японии товары. Минуя все инстанции, он мог передать это письмо куда надо. «Тоже ведь Мишка», – поймал себя на мысли Михаил. «С кем ни столкнёшься, одни тёзки, одни медведи. Россия». Он вздохнул и снова начал писать.

«Прошу рассмотреть мою просьбу, я родился в Японии, и до семнадцати лет проживал в Японии. В сорок пятом году меня арестовали за участие…»

Он снова отбросил ручку и задумался, поймав себя на том, что многое из его прошлого потеряло для него смысл. Оно не перестало быть в памяти, но уже не волновало его как раньше, не вызывало тех трепетных переживаний, от которых когда-то щемило сердце. Это было прошлое, потерявшее для него цену, и единственное, что имело для него смысл, было настоящее – его жизнь, работа, близкие люди.

Его позвал Владимир. На кухне звучало радио, шла «Встреча с песней», из окна по-прежнему доносился лёгкий шум ветра, звучали детские голоса, цокали каблучки по асфальту, и у Синтаро возникло ощущение нереальности происходящего, словно всё это было сон. Потом они ужинали, Владимир пил водку, а гостю наливал вино. Он был озадачен идеей друга и много молчал.

– Если решил, то доводи до конца, Миша. Но я в этом деле не помощник, и честно скажу, что не понимаю тебя. Столько времени прошло. Но если ты решил…

– И на этом спасибо Володя. – Они снова чокнулись. – Давай, за нашу с тобой молодость, за то время. За…

– За родину, Миша.

Солнце уже было готово спрятаться за горизонт, едва освещая стены комнаты. Синтаро вновь взялся за бумагу и, не размышляя, стал писать:

«Я Идзима Синтаро…

От автора: