Полёт: воспоминания

Велик и могуч человек. Мы просто не знаем, насколько он велик, и узнаём об этом только в экстремальных ситуациях, в которых и раскрывается он во всю широту своей души.

Плохо только, что узнаём мы об этом слишком поздно.

Мы отошли, отогрелись, отдохнули и утром уже были в гарнизоне, где всё было поднято давно на ноги, и за нами давно уже ушла поисковая команда на тягаче. Машину они нашли, прибуксировали в гарнизон уже тогда, когда стало известно, что мы живы. Всё закончилось благополучно: писарю руки вылечили в санчасти, побои и синяки зажили, парень остался в строю, только стал нелюдим. Часто сидел в одиночестве, избегал шумных компаний, всё думал. Потом вдруг усиленно стал заниматься спортом — гири, штанга, бег…

Через полгода его трудно было узнать: парень раздался в плечах, появились бицепсы, да и взгляд стал какой-то другой, не затравленный, появилось в нём чувство собственного достоинства. Свою канцелярскую работу он забросил, попросил, чтобы его перевели на матчасть. Уволился он уже младшим сержантом, полноценным молодым человеком, способным постоять за себя.

После его спасения ко мне пришло письмо от его мамы. Я не был сентиментальным, жизнь огрубила меня, да и вообще молодости не свойственны слёзы, но я читал письмо и плакал. Это была благодарность матери за спасение её единственного ребёнка, её сына, который вечно болел, с которым пришлось нелегко и который был её единственной надеждой, опорой к старости, кормильцем.

Спустя полгода после его увольнения ко мне пришло письмо с приглашением на его свадьбу.

Вот ведь как бывает в жизни.

* * *

Жизнь лётчика на Сахалине была совсем не похожа на жизнь лётчика на материке. Материком, кстати, называлось всё то прежнее, что осталось за Татарским проливом, отделяющим Сахалин от прежней жизни. Сахалин сам по себе — это что-то особенное. Сахалин — остров, отделённый от материка всего одиннадцатью километрами воды. Одиннадцать километров — это самое узкое место Татарского пролива, где Сахалин тянет к материку, словно руку слепец, свой мыс Погиби.

Сахалин с самого начала своей истории в короне Российской Империи был всероссийской тюрьмой, куда ссылали на верную смерть от чахотки тех каторжников, которых нельзя было оставлять даже за Байкалом.

И ведь действительно с Сахалина убежать было невозможно: редкому смельчаку удавалось перевалить многокилометровую гряду Сахалинских сопок, будто стоящих на страже покоя материка: даже летом эти сопки были покрыты льдом. И всё-таки находились каторжники, коим удавалось таки добраться до западного берега Сахалина, и видели они близкую и такую вожделенную землю материка, по которой можно было уже смело пешком до самой цели, где ждёт семья, дом… И бросался в отчаянии беглец в холодные воды Татарского пролива, и выносило бурным течением облачённый в тюремную рвань труп освободившегося, наконец, каторжника, и горько плакали чайки по ещё одной загубленной душе, так и не получившей на земле приюта. А потом приезжал на лёгкой бричке офицер, писал бумаги, и увозили сердешного на ломовой телеге схоронить, чтобы по христианскому обычаю, а то и прикапывали тут же на бережку, навалив валун на могилку или воткнув деревянный крест на безымянный холмик. Сколько их там, на мысу, безымянных… Потому и назвали тот мыс Погиби: погибло там народу много.

В годы советской власти Сахалин преобразился. На смену лачугам каторжников пришли благоустроенные бараки лагерей строгого режима, обнесённые колючей проволокой, уставленные вышками с часовыми со скорострельными автоматами да станковыми пулемётами, с аккуратно размеченными под линейку и выложенными по краям белой галькой дорожками…

Побеги были не часты: на западе — гряда сопок шириной под сто километров с царицей — сопкой Ледяная, высотой 2200 метров над уровнем моря, с распадками, в которых сам чёрт ногу поломает, с медведями; на восток — тундра до самого мыса Терпения, до которого больше сотни километров.

Да и зачем идти-то на восток — всё равно ни одной живой души там.

Одни болота. В лагере хоть есть еда, а в тундре — погибнешь. Вот и мотали свой срок зэки мирненько в лагерях, на лесоповале хлеб свой горький зарабатывали, знали, что бежать некуда.

Круг полётов аэродрома Возвращение имел в среднем радиус десять километров. На каждом из четырёх разворотов было по лагерю заключённых. Поначалу в гарнизоне было страшновато. Уж дюже отчаянный народ отправляли на Сахалин. А потом успокоились. За все годы моего пребывания там ни разу никто зэка в гарнизоне не видел. Так вот и жили: зэки — за проволокой, лётчики — на воле. А место жительства — одно и то же. Возвращением это место назвали в честь возвращения отвоёванных тех земель у японских империалистов-захватчиков в лоно Российской империи, то бишь, — в Советский Союз, мне же думалось иное: никто и никогда не мог бы отсюда вырваться. И сколько ни бегай, — всё равно поймают и вернут тебя на место, уготованное тебе твоей судьбиной. Возвращались и лётчики.