Политическая экономия Николая Зибера. Антология

Николай Иванович Зибер Д. Овсянико-Куликовский, 1923 [48]

Если Драгоманов был для меня ментором по общеполитическим вопросам, и в особенности по национальному, то у Зибера я научился разбираться в вопросах социализма вообще, марксизма в частности.

Как известно, Н. И. Зибер был последовательный «правоверный» марксист и по праву должен быть признан родоначальником «русских учеников Карла Маркса». Превосходный экономист, ученый с умом обширным и глубоким, Зибер охотно делился своими знаниями и мыслями со всеми, кто обращался к нему. В числе таких обращавшихся и жаждущих почерпнуть из сокровищницы эрудиции был и я. Читать его книги и статьи было трудно (помнится, так и не удалось мне одолеть его знаменитую книгу о Рикардо и К. Марксе), ибо писал он сухим и тяжелым слогом и не умел или не хотел популяризировать, ошибочно предполагая в рядовом читателе человека, достаточно подготовленного к пониманию экономических вопросов. Но зато его устное изложение отличалось редкою ясностью, отчетливостью и даже художественностью. И говорил он с увлечением и подъемом. Стоило только задать ему любой вопрос из области его специальных изучений – и он моментально из собеседника превращался в профессора, читающего живую, содержательную, увлекательную лекцию. Заметив эту черту, я старался, при встрече с ним, не пропускать случая – и «задавал вопросы»… И я прослушал таким способом ряд превосходных импровизированных лекций по вопросам социализма и марксизма.

Познакомился я с ним осенью 1877 г. в Берне (где он жил), на обратном пути из Женевы в Прагу. Драгоманов дал мне рекомендательную записку к нему, и Николай Иванович принял меня очень радушно и любезно. Разговор как-то сразу превратился в «лекцию», которую я прослушал с великим интересом и исключительным умственным наслаждением. Уезжая, я уносил обаяние как от самих лекций, так и от личности «лектора». Мне казалось также, что я хорошо понял не только мысли и точку зрения Зибера, но и его самого как человека глубокой и прекрасной души, великой искренности и правдивости.

Зибер, подобно Драгоманову, был натура этико-нормативного уклада. Как и у Драгоманова, эта нормативность проявлялась, между прочим, в неуклонной моральной требовательности и в психологической невозможности воздержаться от морального суда над ближним, от высказывания «правды в глаза». В таких случаях он бывал резок и горяч. Он осуждал страстно и беспощадно. Однажды на мой вопрос: «Что за человек такой-то (имярек)?» – он ответил: «Да он даже и не человек!» Смягчающих обстоятельств и «законных (в психологическом смысле) прав» человеческой слабости он во внимание не принимал. Между прочим, он рассказал мне, как в бытность его доцентом Киевского университета он однажды счел своим долгом выразить публично свое осуждение ректору университета, всеми уважаемому ученому и общественному деятелю Н. Х. Бунге (не помню уж, по какому делу). …По-видимому, филиппика, произнесенная Зибером, вышла настолько резкою и потрясающею, что Бунге совсем опешил и только лепетал: «Ради Бога, успокойтесь! Успокойтесь, Николай Иванович!» Возмущенный увольнением Драгоманова, он в знак протеста вышел в отставку и уехал за границу.

Резкость и суровость причудливо и трогательно совмещались у Зибера с исключительною гуманностью, добротой и деликатностью души. Однажды мне самому пришлось выслушать гневные упреки Зибера. Я рассказал ему о своем знакомстве (в Праге) с известным Дьяковым-Незлобиным, автором нашумевших тогда «пасквильных» рассказов о нигилистках и революционерах, печатавшихся в «Русском вестнике» Каткова. Зибер возмутился и произнес по моему адресу резкую, негодующую филиппику: как мог я общаться с таким человеком? Неужели не противно было мне подать ему руку? Неужели так мало у меня нравственной брезгливости? И пошел, и пошел… В свое оправдание пробовал указать я на то, что Дьяков – не предатель, не шпион, что он сам эмигрант и живет в бедности, пробавляясь литературным заработком, довольно скудным, что он человек вовсе не падший нравственно, а только несчастный и озлобленный. Вотще! Мои объяснения только пуще раздували гнев Николая Ивановича. Я был задет, смутился и, выждав окончания филиппики, попрощался и ушел. Едва успел я прийти в гостиницу и снять пальто, как послышался стук в дверь. «Herein!» – Вошел Николай Иванович с расстроенным видом человека, обеспокоенного мыслью, что, быть может, он меня обидел. Об инциденте, сколько мне помнится, речи не было, но из нашей беседы само собою выяснилось, что если я и был задет, то только на минуту и вовсе не сержусь. И было ясно, что у Николая Ивановича отлегло от сердца…