Политическая экономия Николая Зибера. Антология

В 1881–1882 гг. мы видались нередко в Париже, куда Зибер приезжал заниматься в Национальной библиотеке. Он изучал тогда литературу о дикарях, задавшись целью проследить процесс возникновения правовых и этических норм на основе экономических условий так называемой «первобытной культуры». Опять я прослушал ряд импровизированных лекций, представлявших для меня высокий интерес.

К нашему революционному социализму того времени Зибер относился отрицательно, и я хорошо помню его страстные речи по адресу всех тогдашних фракций – «мирных пропагандистов», «лавристов», «бунтарей», «якобинцев» («Набат» Ткачева), «бакунистов». «Люди они хорошие, – говорил он, – но в научном социализме и в политической экономии ровно ничего не смыслят от A до Z! (его излюбленное выражение). Невежды! Утописты!» На эту тему он говорил с особым увлечением, с большим подъемом, как равно и по адресу противников социализма, либеральных экономистов разных школ и направлений. Помню замечание Николая Ивановича по случаю выступления покойного Ю. Г. Жуковского с критикою теории Маркса. «Я докажу, что от A до Z он ничего не смыслит!» – горячился Николай Иванович.

На события русской жизни он реагировал великим гневом и великою скорбью. Правительственная реакция той эпохи, в особенности же репрессии и казни 1879–1881 гг., возмущали его до глубины души. Я видел его плачущим, когда однажды зашла речь о казни С. Перовской, Желябова и др. Террористических актов он не одобрял, хотя и допускал их психологическую – фактическую – неизбежность. Но если при этом предъявлялись слишком радикальные и явно неосуществимые требования, он, бывало, говаривал: «Будь героем, будь мучеником, если уж на то пошло, но не говори таких нелепостей, что первая попавшаяся баба скажет тебе, что ты от A до Z ничего не смыслишь!» Не выносил Николай Иванович утопий и всяческого недомыслия в политике…

При иностранном происхождении (он был родом из немецкой Швейцарии и оставался швейцарским гражданином) Зибер, родившийся и воспитавшийся в России (в Крыму и в Киеве), был, можно смело сказать, психологически и по национальности коренной и типичный русский человек. Для него все русское было родной стихией, Россию он считал своим отечеством и любил ее мучительною любовью русского интеллигента. Это не мешало ему отрицать спасительность так называемых коренных «начал» или «устоев» русской жизни. Народничество он отвергал всецело; крестьянская община была, в его глазах, лишь жалким пережитком прошлого, обреченным на гибель. Прогресс России, экономический, политический и всяческий, он связывал с развитием капитализма по европейскому образцу. В этом смысле он был последовательным западником, и статьи В. В. (В. П. Воронцова) в «Отечественных записках», где проводилась та мысль, что у нас капитализма нет и нет почвы для его развития, приводили Николая Ивановича в то состояние полемической раздражительности, при котором он то и дело прибегал к формуле «от A до Z»… Но вот что для него характерно: он сознательно и систематически воздерживался от полемики с народниками – по чувству деликатности, по правилу «лежачего не бьют», а также из опасения «сыграть на руку реакции». По тем же основаниям никогда не выступал он печатно против наших социалистов и революционеров того времени. Строгий к другим, он и на себя налагал вериги нравственных запретов.

В последний раз виделся я с Зибером в 1882 г. в Париже. Он имел вид удрученный и болезненный. Было ясно, что его нервы вконец издерганы и он мучительно содрогался под ударами вестей, шедших из России.

Он гиперболически рисовал себе ужасы реакции и белого террора после события 1 марта 1881 г. – и боялся ехать в Россию. «Хоть я и швейцарский гражданин, – говорил он, – но это ничуть не помешает русскому правительству посадить меня в тюрьму, а то, пожалуй, и повесить!» – «За что? Помилуйте, – возражал я, – ведь вы не революционер, не эмигрант, ни в чем не замешаны»… «Да просто за направление, за образ мыслей, за дружбу с Драгомановым, за знакомство с эмигрантами»… Он находился в том нервозном состоянии, которое я назвал бы приступом политической ипохондрии. Желая его ободрить, я сказал, что вот и мне предстоит скоро вернуться в отечество, и, признаться, я немного побаиваюсь, ибо мои отношения к Драгоманову, Лаврову и другим, конечно, известны нашей жандармерии, а одному господину, который оказался шпионом, я преподнес мою брошюру «Записки южнорусского социалиста». Но при всем том я полагаю, что больших неприятностей мне не предстоит, а может быть, и совсем меня не тронут: ведь теперь, кажется, преследуют только активных деятелей революции, в частности террористов, а на «образ мыслей» уже не обращают столь пристального внимания, как прежде… И вспоминается мне сострадательный взор Николая Ивановича, где сквозило жуткое опасение за будто бы предстоящую участь…

С грустью простился я с ним.