Политическая экономия рантье

Такая принципиально враждебная абстрактному методу позиция продолжает в Германии задавать тон и по сие время. Совсем недавно ещё (в 1908 г.) тот же Г. Шмоллер заявил, что «wir stecken noch vielfach in der Vorbereitung und Materialsammlung»^[9].

В связи с требованием конкретности стоит и другая особенность «исторического» направления: а именно, у него социально-экономическая жизнь совершенно не отделяется от других сторон жизненного процесса, особенно от права и морали, хотя это (теоретическое) отделение настоятельно диктуется целями познания^[10]. Подобная точка зрения вытекает именно из отвращения к абстракции: в самом деле, ведь жизненный процесс человеческого общества есть единый поток, в действительности есть только одна история, а не различные истории хозяйства, истории права, истории морали, etc. Только научная абстракция рассекает единую жизнь на части, искусственно выделяя различные ряды явлений, группируя их по известным признакам. Поэтому тот, кто протестует против абстракции, должен протестовать и против выделения экономической жизни из жизни правовой и этической. Такая точка зрения, конечно, совершенно несостоятельна. Конечно, верно, что общественная жизнь есть единство; но не следует забывать и того, что познание вообще невозможно без абстракций; уже самое понятие есть отвлечение от «конкретного»; всякое описание то же самое предполагает известный отбор явлений по признакам, считаемым почему-либо важными. Абстракция является, таким образом, необходимым признаком познавательной деятельности; она перестаёт быть допустимой тогда — и только тогда, — когда отвлечение от конкретных признаков делает абстракцию совершенно пустой, т. е. познавательно бесполезной.

Познание требует разложения единого жизненного процесса. Последний настолько сложен, что его необходимо разложить для изучения на некоторые отдельные ряды явлений. В самом деле, что сталось бы с изучением хозяйственной жизни, если бы сюда входили на равных правах с элементами хозяйственной жизни также и элементы, изучаемые филологией только потому, что экономическая жизнь творится людьми, связанными друг с другом речью? Ясно, что каждая данная наука может пользоваться результатами других, поскольку они способствуют пониманию собственного объекта данной науки, но при этом эти чуждые элементы сами должны рассматриваться с точки зрения именно этой науки; это лишь некоторый подсобный материал — не более.

Таким образом, сваливание в одну кучу разнородного материала не облегчает, а, наоборот, затрудняет познание. В довершение всего этого в исследованиях «историков» последней формации их «psychologisch-sittliche Betrachtung» принимает форму моральных оценок и поучений. В науку, задача которой раскрывать причинные соотношения, вторгается совершенно не идущий к делу элемент моральных норм (отсюда и название школы: «историко-этическая»^[11].

В результате деятельности исторической школы появилась масса работ описательно-исторического характера: по истории цен, заработной платы, кредита, денег и т. п.; но разработка теории цены и ценности, теории заработной платы, теории денежного обращения не подвинулась вперёд ни на шаг. А между тем для всякого ясно, что это две совершенно различные вещи: «Действительно, одно дело — статистика цен на рынках Гамбурга или Лондона за последние тридцать лет; другое — общая теория ценности и цены, какая находится в трудах Галиани, Кондильяка, Рикардо»^[12]… И как раз отрицание «общей теории» есть отрицание политической экономии, как самостоятельной теоретической дисциплины, есть признание её банкротства.