Политическая экономия рантье

Наука, вообще говоря, может ставить себе две цели. Или она занимается описанием того, что было или есть в определённое время в определённом месте; или же она старается вывести законы явлений, которые всегда укладываются в формулу: если имеется A, B, C, то необходимо наступает D. В первом случае наука носит идиографический, во втором — номографический характер^[13]. Ясно, что теория политической экономии принадлежит ко второму типу наук; она выдвигает на первый план номографические задачи познания. Таким образом, историческая школа, относясь пренебрежительно к выведению «общих законов», тем самым уничтожала в сущности политическую экономию вообще, заменяя её «чистым описанием» идиографического характера, растворяя её в истории хозяйственного быта и экономической статистике, этой по существу идиографической науке. Вставить свою единственно верную идею — идею развития (Entwickelungsgedanke)— в рамки теоретического исследования она не могла и в результате оказалась бесплодной, как евангельская смоковница. Её положительное значение свелось к доставке материала для теоретической разработки, и в этом смысле труды «историков» представляют весьма ценную величину: стоит вспомнить хотя бы о грандиозной работе, произведённой «Союзом социальной политики» (Verein für Sozialpolitik) по вопросу о немецком ремесле, мелкой торговле, сельскохозяйственном пролетариате и т. д. ^[14].

Вполне верную характеристику историков даёт родоначальник австрийской школы Карл Менгер: «Внешняя связь положительного исторического знания с трудолюбивым, но бессистемным эклектизмом в области нашей науки (Менгер разумеет теорию политической экономии. Н. Б.) образует исходный и в то же время наивысший пункт её (т. е. исторической школы. Н. Б.) развития» ^[15].

Совсем иную картину представляет из себя австрийская школа. Она выступила на научной сцене как резкая оппозиция «историзму». В горячей полемической схватке, которая нашла себе наиболее яркое выражение в полемике между Карлом Менгером и Шмоллером, новые теоретики буржуазии вскрыли основные недостатки своих предшественников с большою полнотой; они вновь стали требовать для теоретика познания «типичных явлений» и «общих законов» («точных законов», «exakte Gesetze», как их назвал К. Менгер). Одержав ряд побед над историками, австрийская школа, в лице Бём-Баверка, напала на марксизм и вскоре объявила о его полной теоретической несостоятельности. «Теория Маркса не только не верна, но, если смотреть на неё с точки зрения теоретической ценности, занимает одно из последних мест…» — таков приговор Бём-Баверка^[16].

То, что новая попытка буржуазных идеологов^[17] так резко столкнулась с идеологией пролетариата, не представляется удивительным. Острота этого конфликта с неизбежностью вызывалась тем, что эта новая попытка абстрактной теории, будучи формально сходной с марксизмом, поскольку последний пользуется точно так же абстрактным методом, по существу представляет полную противоположность марксизму. Это же обстоятельство, в свою очередь, объясняется тем, что новая теория является детищем буржуазии одной из последних формаций, — буржуазии, жизненный опыт, а, следовательно, и идеология которой наиболее далеки от жизненного опыта рабочего класса.

Мы оставляем на время дальнейшую логическую характеристику «австрийцев», чтобы вернуться к этому впоследствии. Здесь же мы попытаемся дать основные черты её социологической характеристики.

В своей последней книге о происхождении «капиталистического духа» Вернер Зомбарт^[18] исследует характерные черты предпринимательской психологии; но он рисует только одну восходящую линию в развитии буржуазии; перед его глазами — исключительно победное шествие «третьего сословия»; он не видит и не исследует буржуазной психологии в её деградации. Но и у него можно найти всё же очень любопытные образчики подобной психологии, правда, не последнего времени. Вот как характеризует он «haute finance» во Франции и Англии 17 и 18 столетия.

«Это были очень богатые люди, большею частью буржуазного происхождения, которые в качестве откупщиков налогов и государственных кредиторов разбогатели и плавали теперь, как блёстки жира на супе, стоя совершенно в стороне от хозяйственной жизни»^[19].

«В связи с упадком «капиталистического духа» в Голландии XVIII столетия буржуа, правда, не «феодализируется», как в других странах, но, если так можно выразиться, он начинает страдать ожирением. Он живёт со своих доходов… интерес к каким бы то ни было капиталистическим предприятиями всё более падает»^[20].