Политическая наука №2/ 2018

Возникающие недоумения имеют непосредственное отношение, в числе прочего, к проблеме гендерных характеристик политического поля – как его границы и (или) его измерения. Сама эта проблема предопределена тем, что гендер, в первую очередь, является институтом, который предназначен для воспроизводства властных отношений социального неравенства, обусловленного разными статусами (диспозициями) мужчин и женщин. На этом основании политический историк Дж. Скотт делает заключение, что «политика конструирует гендер, а гендер конструирует политику» [Скотт, 2001 а, с. 426]. Политические подходы и решения определяют характер нормативных предписаний для тех или иных иерархически выстроенных социальных ролей, назначаемых мужчинам и женщинам. Эти роли, в свою очередь, становятся основой для социального конструирования биологической реальности. Иными словами, «политическая история… разыгрывается на поле гендера» [там же, с. 430]. Везде и всегда, пока сохраняются гендерные иерархии. И с этой точки зрения гендер не может не быть измерением политического поля.

Но наряду с этим Дж. Батлер, одна из основательниц гендерной политологии, рассматривает гендер, прежде всего, как институт, четко разводящий мужское, «маскулинное», которое кодируется как собственно «политическое», публичное, и женское, «феминное» – как приватное, «до-» или «вне-» политическое. То есть «конститутивное внешнее» по отношению к основному, фиксирующее границы политического поля [Дж. Батлер, 2001, с. 256]. Дж. Батлер подчеркивает: «Основания политики (универсальность, равенство, правовой субъект) выстроены через акты немаркированных расовых и гендерных исключений и путем слияния политики с публичной жизнью, где приватное (репродукция, сфера феминного) раскрывается как до-политическое» [там же]. Значит, гендер – это граница политического, символически разделяющая мир на «игроков» в политическом поле и «потребителей», которым приходится вольно или невольно подчиняться их решениям.

Почему это так? Наиболее убедительный ответ на этот вопрос, на мой взгляд, можно найти в известной работе Ханны Арендт «Vita activa, или О деятельной жизни». С присущей ей способностью восходить к истокам изучаемого феномена, проясняя его порой ускользающую суть, Арендт связывает возникновение публичного политического пространства с его отделением от пространства родового, семейного, складывающегося со временем в сферу частного. Ссылаясь на Аристотеля, она утверждает, что «основанию полиса предшествовало уничтожение всех союзов, опиравшихся, подобно фратрии или филе, на природно-естественное начало, т.е. на семью и кровное родство» [Арендт, 2000, c. 34]. А потому, в согласии с греческой философской мыслью, человеческую способность к политической организации надлежит не только отделять от природного общежития, в средоточии которого стоят домохозяйство и семья, но даже подчеркнуто противополагать ему.

По мнению Х. Арендт, становление полиса, предопределившего смыслы современного понимания политического, имело следствием рождение гражданина, который помимо своей частной жизни получил своего рода вторую жизнь. Арендт разъясняла: каждый гражданин отныне принадлежал двум порядкам существования, и его жизнь характерным образом строго делилась на то, что он называл своим собственным, и то, что оставалось общим. Гражданин как таковой обретал особые, именно политические, качества: он становился способным на действие и речь. Причем первое и второе качества рассматривались как равноценные. Арендт уточняла свою мысль: «…говорение и действие считались одинаково изначальными и равновесными, они были равного рода и равного ранга. И это не потому лишь, что всякое политическое действие, когда оно не пользуется средствами насилия, осуществляется, очевидно, через речь, но также и в том, еще более элементарном смысле, что именно отыскание нужного слова в нужный момент, совершенно независимо от его информирующего и коммуникативного содержания для других людей, есть уже действие. Глухо только насилие, и по этой причине голое насилие никогда не может претендовать на величие» [Арендт, 2000, c. 36]. Отсюда – сама формула «право голоса» и ее значимость для становления и концепта, и феномена «политического».

Жизнь вне полиса, вне логоса, т.е. без права «на голос», оставалась в таком случае уделом женщин, детей и рабов. Особенностью этого удела являлся, по словам Арендт, «до-политический способ обхождения» – принуждение силой, приказы, а не убеждения, любые формы насилия. Они применялись главами семейств, можно сказать, в их «зоне власти» – в обращении с домочадцами, а также, по важнейшему замечанию Арендт, «в варварских государствах Азии, чью деспотическую форму правления часто сравнивали с организацией домохозяйства и семьи» [там же, с. 37]. Этим объясняется отличительная форма такого правления – абсолютное, непререкаемое господство отца семейства, которое было недопустимым внутри политического поля, где оно расценивалось как contradictio in adiecto («противоречие в определении»).