Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости

Замечание Милля в этом смысле действительно забавное. Вместо католического жеста, в котором человек осеняет себя крестным знамением, Конт предлагает жест, в котором человек прикасается к «основным органам» тела, выражая свою преданность биологическим принципам, благодаря которым он продолжает существовать. «Возможно, что это очень подходящий способ выразить свою преданность Великому Существу», – заключает Милль. «Но всякий, кто оценил влияние этого на непосвященного читателя, счел бы разумным отложить эти практики до значительно более продвинутой стадии распространения позитивистской религии» (154–155).

Закончив смеяться вместе с Миллем, мы должны сделать шаг назад и спросить, почему эти аспекты концепции Конта кажутся смешными и имеем ли мы право смеяться. Понятно, что Милль слишком поспешно считает притворством и абсурдностью участвовать в ритуальном представлении для того, чтобы вызвать определенные эмоции. Находясь под влиянием романтизма, Милль не может представить себе, что подобного рода ритуальные представления могут быть чем-то иным, кроме как поверхностными или даже лицемерными. Однако история религии показывает, что ритуал является чрезвычайно мощным средством для пробуждения эмоций – во многом потому, что люди – существа привычки, а повторение увеличивает силу образа или мысли. В то же время ритуал создает пространство совместного выражения чувств и памяти для участников. Деноминации, которые пытались подчеркнуть аутентичность религиозных практик, исключая повторения, вскоре вновь возвращались к ритуалу, чтобы объединить прихожан и укрепить их преданность. Так, реформистский иудаизм, вдохновленный идеей автономии, на какое-то время отказался от ритуала, но его требовали сами прихожане, и к настоящему моменту большая часть традиционной поэзии, музыки и обрядов, хотя и в обновленном виде, вернулась в практики. Общество этической культуры[106], основанное для того, чтобы быть своего рода позитивистской пострелигиозной церковью, вскоре начало заимствовать ритуальные элементы извне, хотя и без четкого плана и внутренней связности, чтобы обеспечить долгосрочную приверженность сторонников. Британская гуманистическая ассоциация пыталась создать аналоги традиционным ритуалам, но в итоге получилось нечто скудное и неприглядное[107].

Поэтому у Конта есть веские основания настаивать на общественных ритуалах и воспитании привычек, способствующих формированию чувства преданности; он поступает мудро, обращаясь за помощью к поэзии и музыке, а не полагаясь на философов, которые самостоятельно придумывают подходящие ритуалы. И кажется, что в этой идее нет ничего предосудительного: человек должен выполнять определенные ритуалы, поскольку они будут пробуждать в нем эмоции, которые он хочет культивировать в себе. Добродетельность – это вопрос воспитания надлежащих привычек как в эмоциях, так и в поведении. Романтическая идея о том, что искусственно вызванные эмоции являются недостойными, должна быть отвергнута: мы можем научиться поступать правильно и точно так же можем научиться чувствовать надлежащим образом.

Так почему же идеи Конта кажутся нелепыми? Первый ответ лежит на поверхности: все, что черпает свою эффективность из привычки – и без поэтического и музыкального окружения, из которого новая религия в конечном счете черпала бы большую часть своей силы, – неизбежно покажется смешным или странным при первом знакомстве. Наблюдая за проведением ритуалов незнакомой религии, человек обычно чувствует отчуждение, смущение или даже абсурдность происходящего. Смех – это отчасти просто неловкая реакция на что-то незнакомое. Но в то же время это вызвано манией контроля и гомогенности, свойственных ритуалу и определенной противоречивости его назначения. Во имя разума и гуманности Конт обращается с людьми как с покорными роботами, закрывая пространство для рациональных рассуждений и индивидуального творчества. Позитивистская религия в какой-то степени разделяет эти проблемы вместе с католической религией, но легче увидеть недостатки в чем-то новом, нежели в чем-то уже знакомом и традиционном[108]. Независимо от того, считаем мы уместным смеяться над всеобъемлющей системой религиозных обрядов любой конфессии или нет, мы, безусловно, можем согласиться с Миллем (и Моцартом) в том, что общество, уважающее индивидуальные различия, должно относиться к подобным всеобъемлющим проектам с долей скепсиса. Для Милля такое принудительное подчинение (даже если его соблюдение будет обеспечено главным образом посредством стыда и других социальных санкций) лишит общество надежды на прогресс, потому что прогресс требует пространства для индивидуальных экспериментов.