Политический сыск (Истории, судьбы, версии)

Из показаний Черноморцева: «Все члены группы были антисемитами. Это выражалось не только в разговорах о засилье жидов в правительстве и литературе, но и писались, как, например, Васильевым, антисоветские стихи и зачитывались среди друзей и знакомых».

Из показаний Васильева: «На меня действовало преклонение перед Есениным, сила личности, творчества этого поэта на меня действовала так же, как киплинговская романтика... По всему этому я стал пить... В Москве я встретился с земляками — с Ановым и Забелиным, с Марковым. Я считал их старшими, механически вошел в группу «Памир». Меня звали «Пашка парень-рубаха», «открытая душа»... На меня действовало все. И антисоветские разговоры, и областнические настроения, «сибирский патриотизм», так сказать. Мои стихи оппозиционного характера хвалились, и мне казалось, что это традиционная обязанность крупных поэтов. И Пушкин, мол, писал, Есенин писал, все писали... С твердостью говорю, что по-настоящему не верил в то, что писал. Во мне зародились два чувства: с одной стороны — э, все равно! Напряжение, переходящее в безразличие. С другой стороны — ужасное чувство, что я куда-то вниз качусь. Я держал себя безрассудно, мог черт знает что наделать. По-смердяковски. По-хлестаковски... Мое творчество (оппозиционное) висело надо мной, как дамоклов меч, грозя унести и придавить меня. Я уже не мог от него отделаться. ОГПУ вовремя прекратило эту свистопляску... Отношение к индустриализации. Отдельные члены группы считают, что индустрия теперь, может быть, и будет использована русским фашизмом, который придет на смену в стране большевиков. Коллективизация. Все поголовно, за исключением Мартынова, против коллективизации. Мартынов говорит: «Коллективизация — спутник индустриализации». Нацполитика антисемитизм объединял сибиряков, как составная часть фашизма... Относительно Сибири считали, что она может быть вполне самостоятельным государством: имеет природные богатства — уголь, железо, золото, лес; имеет выход к морю».

После дела Ганина, которое тоже было связано с националистическими, антисемитскими настроениями и которое закончилось расстрелом, на дело «сибирской бригады» Агранов посмотрел по-иному. Взгляды сибирских литераторов он отнес к заблуждениям, которые необходимо развенчать, а их носителей убедить в силе социалистического возрождения страны. На него, еврея, не произвели особого впечатления и антисемитские предрассудки подследственных. Он больше был озабочен их зараженностью сепаратистскими, антикоммунистическими идеями. «Они молодые, от этих идей их надо излечить, и они будут наши», — давал он установки следователю. Но летом того же года, когда был арестован профессор Гидулянов и родилось дело церковно-националистической организации, Агранов жестко вел линию на изоляцию профессуры в тюрьмах и лагерях. Мировоззрение старого поколения, нелояльного к социалистической власти, изменить невозможно, считал он.

Сотрудник Агранова, уполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Илюшенко, перед которым исповедывались эти молодые поэты из «сибирской бригады», так вел дело, что приговор суда был весьма мягок. Павла Васильева и Льва Черноморцева вообще отпустили, а остальных отправили в ссылку на два-три года в разные города. Среди них был Леонид Мартынов, впоследствии известный советский поэт, редчайший мастер философского стиха. А Павел Васильев тогда уехал в Павлодар и успел там написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в 1937 году арестовали вновь якобы за подготовку покушения на Сталина (арестный ордер подписал Агранов), он опять попал — вот она, петля судьбы! — к следователю Илюшенко. И тот опять стал его спасать. А скоро арестовали и самого Илюшенко. К тому времени Ежов избавлял аппарат НКВД от кадров Агранова. И Васильев попал в руки страшного человека — оперуполномоченного Павловского, из новой, особой генерации чекистов — изувера, садиста, в прошлом сына лесопромышленника. О его родословной не догадывались даже в управлении кадров НКВД. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал выбитые «показания». И был приговорен к расстрелу. А Павловский спустя годы скончался в психиатрической клинике20.

А за пять месяцев до первого писательского съезда, в феврале 1934 года, арестовали поэта Николая Клюева. Ордер на арест подписал Агранов, он же опять курировал следствие.

Клюев в 20-е годы был известен в поэтической Москве и принадлежал к есенинскому кругу, считался крестьянским поэтом. Лояльный к власти, он не приемлет ее после коллективизации, считая виновницей всех несчастий, обрушившихся на Россию. Его поэзия того периода — поэзия неприятия. С неприязнью думал о нем и Агранов, знакомясь с материалами первого допроса. Вспомнил, как тот толкал Есенина на дно, где барахталась и прелюбодействовала сочинительствующая фронда.

Из тех рукописей, что были изъяты при обыске, Агранова особо впечатлила одна, начинавшаяся со слов «К нам вести горькие пришли»: