Политика

— Нет, каков негодяй! — сказал Папа. — Это что, все его соболезнования? Одно предложение? Дай-ка сюда.

Он прочитал открытку. Потом еще раз.

— Вот ублюдок! — сказал Папа.

Нана поставила открытку на подоконник. Она упала. Нана согнула открытку и поставила снова. Открытка осталась стоять.

— А ты, — спросил Папа, — это ты ему, что ли, сказала, что я умер? С чего он вдруг прислал открытку, вот что мне интересно.

— Не помню, — сказала Нана, — вроде ниче. Нет, ниче такого не говорила.

Конечно, все было не так. Она плакала и говорила доктору Готлибу, что боится смерти Папы. Доктор Готлиб, должно быть, ослышался. Но Нана не могла сказать Папе, что она боится, что он умрет. Нет. Для этого она была слишком осторожна. Она была слишком добра.

— Ну, так что, — спросил Папа, — как там Моше? Ты так и не ответила. Когда ты собираешься к нему?

— Не собираюсь, — сказала Нана.

Папу это удивило. Он спросил:

— Как?

— Я, — сказала Нана, вздохнув, — я ушла от Моше.

Это удивило Папу еще больше. Его это расстроило. Он попытался сказать что-нибудь успокаивающее.

— Ты? — спросил Папа.

— Мы разошлись, — сказала Нана.

— Но почему? Он был такой милый. Почему ты от него ушла?

— Я так хотела.

— Но почему? — спросил Папа.

— Я хотела быть с тобой, — сказала Нана.

Я делаю это из чистой любви, подумала она.

Но Папа не хотел, чтобы Нана делала жесты чистой любви. Я, в общем-то, тоже. Папа был поражен. Он был в шоке. Папа не был эгоистом. Папа не был эгоистичным пациентом. В мыслях он не мог допустить, чтобы Нана так поступила.

— Со мной? — спросил Папа. — Но тебе надо быть с Моше.

Я не могу допустить, чтобы она со мной нянчилась, подумал Папа. У нее есть мальчик, есть своя жизнь. Папа не мог допустить, чтобы она теряла на него время.

— Нет, я хочу быть с тобой, — сказала Нана.

— Возвращайся к Моше, — сказал Папа. — Возвращайся к нему и попроси прощения. Скажи, что ты передумала. Ты не можешь уйти от Моше из-за меня. Это просто безумие, — сказал Папа. — Когда ты все это решила? Как давно ты решила остаться со мной?

Внезапно Папа почувствовал себя обессиленным. Он был опечален и устал.

Я слишком зажился, подумал Папа.

Понимаете ли, Папин удар — и подозрение на опухоль — поставили его в тупик. Врачи могли предсказать ход болезни лишь приблизительно. Даже если это опухоль, сказали они, Папа может прожить еще двадцать лет. А может умереть на следующий день. Эти туманные прогнозы мучили Папу. Он ничего не имел против того, чтобы Нана ухаживала за ним неделю. Но тут речь могла идти о годах. Папа был в смятении. Он подумал, что слишком зажился на этом свете. Своей жизнью он растрачивает жизнь Наны. Он растрачивает все, все. Даже деньги. Уход за ним стоил немалых денег. А Папа не хотел в следующие двадцать лет растратить деньги, которые могли бы послужить его любимой девочке.

Папа — ангел-благодетель нашей истории. Помните об этом.

Он сказал:

— Послушай, это безумие. Мне не нужна сиделка. Ко мне каждый день ходит медсестра. Мне не нужна даже медсестра. Все в порядке. Ты не должна со мной сидеть.

Это было и великодушно, и низко. Может показаться, что я сам себе противоречу, но это так. С Папиной стороны это было великодушно. По отношению к Нане это было низко.

4

Мне кажется, что в письме Гавела Дубчеку был скрытый смысл. Гавел пытался возразить другой, соперничающей теории благородства. Согласно этой теории благородные, но бесполезные жесты вовсе не благородны. Они просто форма эксгибиционизма. Поступок, кажущийся благородным, на самом деле эгоистичен.

Разумеется, Гавел не мог даже представить себе, что кто-то может сомневаться в мотивах благородных поступков. То есть он мог себе представить такую возможность. Но не видел в этом смысла. Наш Вацлав верил в трансцендентную мораль. В своем интервью “Возмутитель беспорядка” он сказал: “Я верю, что ничто не проходит бесследно, особенно наши деяния…” Ему не о чем было говорить со скептиками. Он не хотел кланяться чешским диссидентам вроде Милана Кундеры, которые все усложняли.

Потому что в 1968 году, за год до письма Гавела Дубчеку, Вацлав Гавел поссорился с Миланом Кундерой. Вот вам очерк их конфликта.

В декабре 1968 года Кундера написал статью под названием “Český úděl”. То есть, как вы и подумали, “Чешский удел”. В этой статье Кундера не встал на позицию пораженчества. Он не собирался капитулировать перед советским вторжением. Дубчековские политические реформы, заметил он, пока что не прекратились. Чехословакия не стала полицейским государством. В ней осталась свобода слова. В первый раз в “мировой истории”, думал Кундера, возникла возможность создания демократического социализма. Поэтому те, кто публично выражает беспокойство по поводу советизированного будущего, заключил Кундера, “просто слабые люди, которые могут жить лишь если у них есть иллюзия уверенности, заключил Кундера. Они не моральны."