Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление

В своей рецензии Тайней порицает благосклонный прием, оказанный Ионеско театральными критиками и театралами, не обращающими внимания на реальные вызовы политической жизни. Он сетует на то, что «страусы нашей театральной интеллигенции»[147] избрали Ионеско «Мессией», лидером нового «культа», отвергающего любой театр, в котором есть хоть капля реализма (включая Брехта), в пользу мира, который отвергает не только реализм, но и саму реальность. Тайней заявляет, что устал от созданного Ионеско «мира изолированных роботов, общающихся карикатурами шаблонных реплик, которые иногда забавные, иногда запоминающиеся, но чаще всего ни то ни другое» [Ibid.: 89]. Он говорит, что Ионеско обладает «настоящим личным видением», но, «когда оно используется в качестве ворот к театру будущего его подражателями», театр будущего рискует стать неактуальным [Ibid.]. Ионеско «определенно предлагает “бегство от реализма”: но куда?» Ионеско не предлагает никаких решений, никаких альтернатив, ни даже абстрактной веры в возможность сопротивления. По этой причине, говорит Тайней, театр Ионеско следует рассматривать лишь как «развлечение» [Ibid.]. Воспринимать его как нечто большее – значит похоронить театр заживо.

Ионеско был взбешен рецензией и расценил защиту Тайненом театра с «политическими» корнями как личную атаку на него за то, что он не подражает Брехту. В своем опубликованном ответе, озаглавленном «Роль драматурга», Ионеско защищается от обвинений Тайнена в «неактуальности», настаивая на том, что искусство деградирует, когда его оценивают только по соображениям политической полезности. Политизировать художника или его искусство и требовать определенный вид «релевантности» – значит популяризировать политику и унижать искусство. Роль драматурга, по мнению Ионеско, состоит в том, чтобы писать пьесы,

в которых он может предложить только свидетельство, а не дидактическое послание – личное, эмоциональное свидетельство о своей боли и страданиях других, или, что редкость, о своем счастье – или он может выразить свои чувства, комические или трагические, касающиеся жизни в реальном мире[148].

Затем Ионеско продолжает критиковать всех, кто требует, чтобы искусство драматизировало социальные проблемы и распространяло идеи социального подъема и политического освобождения. При этом он косвенно подтверждает аполитичное прочтение Тайненом его работ. Он пишет: «Я верю, что то, что отделяет нас всех друг от друга, – это само общество, или, если хотите, политика. Вот что возводит барьеры между людьми, вот что порождает непонимание» [Ibid.: 91]. Это происходит потому, что «подлинное человеческое состояние внесоциально», и «именно человеческое состояние определяет социальные условия, а не наоборот» [Ibid.].

Ионеско не отрицает, что искусство может оказывать социальное или политическое влияние, иногда даже благоприятное. Но он настаивает на том, что искусство «свидетельствует» о более глубоком уровне опыта, который находится за пределами политики, и, возможно, действительно выходит за рамки истинной человеческой коммуникативности. Ценность его пьес, таким образом, заключается именно в отказе от политической логики, которая для Ионеско по сути является сферой непонимания и страдания, и в их верности сложностям индивидуального человеческого опыта в абсурдном мире, который невозможно исправить.

Точно так же, как Тайней кристаллизовал опасности будущего, вдохновленного Ионеско, отвергающего все соображения справедливости, Ионеско здесь приводит свой аргумент в самой простой форме: искусство вне политики, и не стоит ждать ничего хорошего от их союза, который может быть заключен только принудительно, в ущерб обоим. Антиполитика Ионеско – которую он позже назвал «приверженностью антиприверженности» [Ionesco 1978] – в значительной степени следствие убедительного, хотя и одностороннего прочтения варварской жизни в XX веке. Попытка объединить искусство и политику в XX веке привела к появлению мощных пропагандистских машин как у левых, так и у правых, которые стремились мобилизовать искусство ради выполнения грязной работы идеологов. Эта повинность, навязанная художникам, низвела искусство до инструмента власти, вынуждая художников помогать тем, кто обещал освобождение, но принес только боль, порабощение и горечь. Для Ионеско гораздо утешительнее было верить в то, что социальное – это «лишь один план реальности», «наиболее поверхностный»[149], и что настоящие истины человеческой природы можно найти где-то еще. В одном из своих ответов Ионеско писал: