Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление

В драматической вселенной Ионеско человек настолько деградировал, что его невозможно изменить даже с помощью трагедии. Со времен Аристотеля в основе традиционной трагедии находился главный герой с трагическим недостатком, мешающим ему реализовать героический потенциал. Главный герой осознает свои ошибки, когда уже поздно их исправлять, и затем приносит великую жертву – часто жертвует жизнью, – чтобы искупить вину перед обществом. Благодаря жертвенности главный герой становится трагическим героем: человеком, который действует благородно перед лицом жестокой судьбы. Наблюдение за взлетом и падением героя позволяет аудитории испытать лучшие стороны человеческой натуры и очиститься от горя и печали. Трагедия возвышает человечество, прославляя его потенциал и неизменное стремление к безупречности[142].

Версия трагического у Ионеско далека от видения Аристотеля и Шекспира, которых обычно считают культовыми трагическими драматургами. Названная самим Ионеско «трагическим фарсом», пьеса «Стулья» не представляет человеческое состояние как нечто достойное восхваления. У потенциального героя, Старика, нет ни имени, ни героического характера. (Поскольку мы понятия не имеем, в чем состоит его послание, мы даже не знаем, заслуживает ли оно внимания.) Его трагический недостаток, если бы такой имелся, заключался бы в его неспособности говорить за себя. И все же Ионеско не дает Старику шанса увидеть ошибку его выбора или принести жертву, чтобы угодить обществу. Старик принимает смерть как нечто более стоящее, чем жизнь, и не существует общества, о котором можно говорить с точки зрения зрителей, так как все «гости» невидимы, если они вообще существуют. Разрушительное воздействие пьесы «Стулья» заключается в том, что, насколько нам известно, донесение послания Старика массам ничего бы не изменило и ничего бы не значило. Его жизнь и жизнь его жены были бессмысленны – мы не можем сказать, что их жизни были потрачены впустую, поскольку неясно, может ли чья-то жизнь быть полезной для чего-либо в принципе. Для Ионеско «трагедия» – это уже не утверждение гуманизма в неподвластном человеку мире, а, скорее, смирение с тем, что гуманизм неуместен, а сопротивление бесполезно. Ионеско обозначил свое мнение об этом в интервью «Пэрис ревью» («Paris Review»), отметив, что, хотя классическая трагедия драматизирует случайности человеческого опыта и деятельности на фоне стабильной вселенной, его театр отличается именно тем, что «для наших героев это не так»:

У них нет ни метафизики, ни порядка, ни закона. Они несчастны и не знают почему. Они куклы, марионетки. Короче говоря, они представляют современного человека. Их положение не трагично, поскольку не имеет никакого отношения к высшему замыслу. Напротив, оно нелепо, смешно и унизительно [Ionesco 1984: 13].

К 1956 году стало ясно, что «Лысая певица» и пьесы, последовавшие сразу за ней («Урок», «Стулья» и «Жак, или Подчинение»), нашли глубокий отклик у значительной части театрального сообщества. Как это ни странно, попытки Ионеско донести до аудитории идею невозможности человеческого общения были истолкованы верно. Его разоблачение пустоты буржуазной жизни вызвало одобрение самой буржуазии. Он получил восторженные отзывы от авторитетного коллеги Жана Ануя и критиков[143].

В самом деле, неудивительно, что представление Ионеско о жизни как о «существовании, лишенном смысла» резонировало со взглядами европейской публики после Второй мировой войны – его театр выступал в роли зеркала, в котором публика могла узнать себя и свой мир. Общественность видела, как нацисты и коммунисты искажали язык, чтобы склонить людей на свою сторону. Дегуманизация, ставшая частью повседневной жизни, опустошила людей. В этом мире повседневные заботы мелкой буржуазии казались не только незначительными, но и явно абсурдными. А идея о том, что гуманизм – это ценность, которая может быть возрождена и прославлена, что мертвых можно рассматривать как героев человечества, и что общество – какое общество?! – каким-то образом извлекло пользу из их жертвы, была абсолютно нелепой. В этом мире казалось глупым считать, что язык является частью опыта. Вместо того чтобы служить средством индивидуальной осознанности или интерсубъективной коммуникации, для Ионеско язык в итоге был источником человеческого замешательства и страданий[144].

Спор Ионеско с Тайненом