Политика постправды и популизм

Предметное пространство анализа «политики постправды» описывается как противостояние «неистинной», «неразумной», «манипулятивной» («пропагандистской») технологии социального конструирования политическими элитами и экспертными сообществами политической повестки дня посредством современных массмедиа, — истинным, основанным на научном анализе дискурсивным практикам критического анализа интеллектуалов.

В темпоральном, временном измерении, пространство «политики постправды» часто рассматривается как специфический политико-культурный феномен («симуляции» и «зрелищности» политики «эпохи постмодерна»), связанный с символизацией практик принуждения многообразными социальными акторами, эгоистично борющимися за сохранение или приобретение политической власти. Антитезой подобному восприятию является признание неизбежности исторической логики мировой глобализации и модернизации, в ходе которой будут преодолены коммуникативные сбои, порожденные процессом перехода к новому качеству коммуникаций в реалиях «общества обществ».

В социальном аспекте, связанном с восприятием коллективными акторами друг друга, понятие «постправда» в высшей степени нормативно амбивалентно: то, что для одних участников коммуникативного процесса является демонстрацией политического цинизма, «популизма», «политического варварства», для других — это естественное состояние, некая безусловная «правда» жизни и способ поддержания политической идентичности и государственного суверенитет.

Подобная амбивалентность свидетельствует не только о вариативности способов концептуализации, а и о конфликтности приоритетов в трактовке социального познания и классификации форм знания об обществе. Фиксация очевидного своеобразия коммуникативных параметров феномена «постправды», связанных с развитием цифровых технологий воспроизводства, передачи и хранения информации, скорее оттеняет эпистемологическую дихотомию современных дебатов об «истинности» и «ложности», «правдивости» и «лжи».

Исходная эпистемологическая матрица научного познания социокультурной реальности, оформившаяся в Новое время, предполагает нормативное разделение знаний, «верований» на два «разряда», «группы»³ — «истинные», научно обоснованные, эмпирически подверженные знания и «заблуждения» («мнения»). Чаще всего статусом «заблуждений» наделяют идеологические и разнообразные мифоконструкции или, в нашем случае, номинирует «постправдой». Первая группа часто ассоциирует с объективным, рациональным и эмпирически верифицируемым типом познания, вторая же с иррациональным, бессознательным, субъективным и «манипу-лятивным», пропагандистским. Вторая же эпистемологическая парадигма так или иначе представлена в рамках социологии знания и социально-конструктивистских моделей множественности социальных универсумов, стремится снять теоретическую дихотомию «фактологического знания» и «ложности верований» посылкой, что знанием можно считать все то, что функционирует как знание в социальной практике и важнее анализировать действенность знания в рамках социокультурных систем, нежели опираться на аксиологически закруженные принципы познания. В центре «первой группы» эпистемологических посылок находится познавательная активность индивидуального субъекта, для второй — важнее коллективная природа знания и опция «наблюдения».

В критических исследованиях феномена «постправды» достаточно очевидно доминирует первая эпистемологическая матрица. В целом можно констатировать, что исследователи, которые прибегают к понятию «политика постправды», в основном исходят из посылки, что умножение акторов и медийных технологий при продуцировании политической информации ведет к диверсификации и деградации критериев истинности и ложности при интерпретации событий прошлого и настоящего в политике. Как полагают многие интерпретаторы феномена «постправды», широкое использование в «политике постправды» современных массмедиа, субъективных и часто иррациональных в своих репрезентациях, ведет к культивированию таких «ложных» форм знания, как политические слухи, сплетни, мистификации, скандалы. Такие формы знания становятся значимым когнитивным ресурсом негативной политической мобилизации для многих социальных движений и организаций (формальных и неформальных) с весьма неоднозначными политическими последствиями подобной консолидации.

При этом отсылки авторов к разработке строгих процедур проверки «истинности», «объективности» политической информации, повышению моральной ответственности акторов информационной политики и их умеренный оптимизм по поводу постепенного оформления публичной социологии и публичной политики, способной минимизировать последствия пропагандистской направленности «политики постправды», не проясняют природу институциональных и организационных оснований нынешних трансформаций информационного режима и парадоксов «демократизации» сферы производства знания, которые стимулируют насильственные конфликты.