Политики природы

15 Повторю еще раз: я прекрасно знаю, что существует множество нюансов идей, которые я совершенно неправомерно объединяю при помощи выражения «философия экологии»•. Но для меня неотложной необходимостью является не правомерность и не эрудиция, а создание пространства, совершенно свободного от засилья природы. Эта точка зрения, не претендующая на объективность, и даже откровенно предвзятая, быстро приводит к сглаживанию нюансов. Однако, в чем несложно убедиться, с самых первых строк этих замечательных авторов, которых я столь поспешно смешал друг с другом, природа становится источником научных и моральных обязательств. Йонас – далеко не единственный пример. Еще более поразительным является пример Уильяма Кронона, автора одной из лучших книг по истории окружающей среды «Метрополия природы. Чикаго и Великий Запад» (Cronon William. Nature’s Metropolis: Chicago and the Great West. [1991]), который заканчивает введение в другую книгу, в которой собраны работы наиболее изощренных американских постмодернистов (Cronon William (ed.). Uncommon Ground: Rethinking the Human Place in Nature. (1996)), следующей фразой, оставляя древнюю природу в неприкосновенности: «Тем не менее скалы остаются, точно так же, как и деревья, птицы, ветер и небо. Прежде всего они остаются самими собой, несмотря на различные смыслы, которые мы в них находим. Мы можем изменить их и навязать им наши замыслы. Мы можем заставить их подчиниться нашей воле. Но в конечном счете они остаются загадочными артефактами мира, которые не мы сотворили, и смысл, который они имеют для самих себя, никогда по-настоящему нам не откроется. Эти молчаливые скалы, эта природа, о которой мы столько спорим, имеют отношение к тому, что между нами общего. Именно поэтому мы так о них беспокоимся. Как ни парадоксально, это необщая почва, не разделять которую мы не можем (It is paradoxically, the uncommon ground we cannot help but share) (перевод и курсив мой. – Б. Л.), p. 55–56. После этого на шестистах страницах развивается критическая деконструкция, но только для того, чтобы закрепить за природой ту роль, которую она всегда играла в модернизме, – роль общего мира, безразличного к нашим спорам.

16 В настоящий момент, нам не требуется четкое определение модернизма. Достаточно знать, что отношение между Наукой и обществом дает нам, как мне кажется, самый надежный критерий для различения «модернистов», «премодернистов», «антимодернистов» и «постмодернистов». На эту тему см.: Latour. Op. cit. 1991. Если подобное употребление прилагательных удивляет, то стоит немедленно перечитать пятую главу этой книги «Две стрелы времени».

17 Я прекрасно понимаю, что есть масса доводов, позволяющих объяснить, почему в пылу новых дискуссий теоретики экологии не бросили все свои силы на обсуждение политического характера природы. Как Сартр до них, они не хотели «приводить в уныние [товарищей из] Бийанкура», высказывая сомнения в науке, которая, по их мнению, совершенно необходима чтобы вызвать отклик общественности. Такого рода «стратегический натурализм» позволяет им использовать против своих врагов пресловутые законы природы, носящие необратимый характер. Это была справедливая война, и, пожалуй, их не стоит критиковать за столь удачное использование понятия природы, но она по-прежнему остается никудышной политической философией. В долгосрочной перспективе новое вино нельзя залить в ветхие мехи. См. например, карикатурное использование сциентизма в книге Пола и Анны Эрлих «Предательство Науки и Разума. Как анти-энвайронменталистская риторика угрожает нашему будущему» (Ehrlich, Paul R., Anne H. Ehrlich. Betrayal of Science and Reason: How Anti-Environmental Rhetoric Threatens Our Future. [1997]), которые всего-навсего хотят, чтобы «хорошая» и непререкаемая наука победила «плохую» науку реакционных идеологов. Философия экологии, которая не сможет вместить в себя разногласия между учеными, не будет отвечать своему интеллектуальному предназначению.