Политолог

Стрижайло покидал Большой театр. Вдыхал студеный синий московский воздух, слыша, как вкусно хрустит под башмаками подмороженный снег.

Глава 27

Победа над Маковским, театрализованная казнь олигарха, успех демонической режиссуры не радовали Стрижайло. Он страдал, испытывал чувство вины, гадливость к себе – к той своей сущности, которой овладели демоны, многочисленные, едко пахнущие зверьки, пачкающие ядовитым пометом сокровенные глубины души. В нем присутствовали и боролись две силы, «две души». Одна – демоническая, доминирующая, определявшая его поведение. Другая – подавленная, неразвитая, слабо дышащая, но дававшая о себе знать постоянным напоминанием о детстве, о бабушке, о чудесном времени, проведенном в доме на Палихе, где когда-то, в черном сыром подвале, он продал душу дьяволу. «Две души» соответствовали «двум жизням», которые он проживал. Явную, наполненную беспощадным яростным творчеством, к которому принадлежал недавний мюзикл, погубивший Маковского. И тайную, «иную», где происходили таинственные события, совершались неявные деяния, случались встречи, подобные сновидениям.

Жить одновременно двумя жизнями становилось невозможно. Раздвоение было нестерпимо. Аорта, питавшая сердце, взбухала, словно в ней бурлили два встречных потока крови. Создавали тромб, готовый разорвать сосуд. Он решился на отчаянный шаг – отправиться на Палиху, в дом своего детства. Спуститься в сырой подвал и там осенить себя крестным знамением, чтобы населявшие его демоны посыпались наружу, скрылись в той скважине, откуда когда-то вышли. Так Иисус исцелил больного, одержимого бесами, пересадив демонов из души человека в свиную плоть, а затем утопив в пучине.

Он отправился на Палиху, где за годы его отсутствия произошли необратимые перемены. Словно опустилась суша, унеся под воду множество домов, деревьев, дворов, песочниц, аляповатых скульптур, ржавых козырьков над подъездами, оранжевых абажуров в вечерних окнах, обитателей милой и наивной Атлантиды, где прошло его детство. Взамен всему появилось семейство новых, несоразмерно больших домов, магазинов, автомобильных стоянок с мытыми иномарками, энергичных, с чужими лицами, самодостаточных людей, казалось принадлежавших к другому народу, приплывшему из-за далеких морей. Однако дом его сохранился, хотя и пережил обновление – был перестроен, снабжен ребристой коробкой лифта, увеличил этажи, изменил расположение окон. Так меняют образ престарелой дамы подтяжка морщин и складок, косметические ухищрения, из-под которых немощно, умоляюще проглядывает старинное, неустранимое лицо.

Стрижайло, робея, волнуясь, приблизился к дому. Вошел во двор, присыпанный снегом, с наклоненными голыми деревьями. Поднял глаза к окошку на четвертом этаже и испугался – вдруг за мутным стеклом забелеет, задышит, словно маленькое серебряное облачко, бабушкино лицо, – всегда смотрела на него, провожая в школу, махала, посылала воздушные поцелуи, – вдруг совершится чудо, и время промчится вспять по световому лучу, и он, мальчик, худенький, с вытянутым лицом, голубоватыми тенями у глаз, стоит во дворе, и бабушка смотрит на него из окна, улыбается, беззвучно шепчет: «Мишенька мой ненаглядный».