Начнем с марксизма. Марксистская критика буржуазного общества середины XIX в. во многом была справедлива. Участие в политике было уделом меньшинства, в законах так или иначе получала выражение его воля, его представление об общих интересах. Поэтому небеспочвенным было обвинение, брошенное буржуазии авторами «Манифеста коммунистической партии»: «... Ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса».
Ошибкой же была абсолютизация этого положения, проистекающая из представления об обществе как разделенном на антагонистические классы, несущие взаимоисключающие интересы, о том, что сущность демократии и права обусловлена этим объективно действующим фактором, что до той поры, пока будут существовать классы, в праве будут выражаться интересы преимущественно одного господствующего класса. «Помимо того, что господствующие при данных отношениях индивиды должны конституировать свою волю в виде государственной, они должны придавать этой воле, обусловленной этими определенными отношениями, всеобщее выражение в виде государственной воли, в виде закона...». Абсолютизация классовой моноволи и привела марксизм к идее революционного преобразования общества: радикальной замене воли корыстного меньшинства волей бескорыстного большинства, т. е. установление истинной демократии.
При этом следует отметить, что марксизм, провозглашая неизбежность отмирания государства и права, совершенно логичен. Если классовая демократия означает господство большинства, то с наступлением фактического равенства (исчезновением классов) демократия, как и государство, вообще теряет смысл, а вместе с ней и право, выражающее волю господствующего класса. Существование демократии и права оказывается своего рода показателем недоразвитости общества, и поэтому они (демократия и право) сами по себе, по крайней мере, в исторической перспективе, ценности не представляют. Юридическая терминология, используемая марксизмом, не должна вводить в заблуждение, ибо и речь идет не о праве, а о власти. Причем о власти антиправовой, мессианской, требующей веры, а не критического восприятия. Понятие индивида здесь не носит самостоятельного значения. Оно используется лишь для доказательства высшей ценности коллектива. Коллективистская демократия невосприимчива к ценностям либерализма. Но это не означает, что демократия и либерализм несовместимы вообще. Хотя убежденность в этом господствовала в политической мысли достаточно длительное время. Вплоть до начала XIX в. теория демократии и либерализм развивались взаимоотталкиваясь.
Неолиберальная (либерально-индивидуалистическая) концепция демократии сложилась прежде всего благодаря трудам И. Бентама и Дж. Ст. Милля. Бентам так же, как и коллективисты, исходил из идеи общей воли, однако для него она выступала в виде совокупности индивидуальных воль и интересов. «Интересы отдельных лиц суть единственно реальные интересы», — пишет он. При этом, интерпретируя право в духе юридического позитивизма, Бентам обращается к анализу механизма формирования общей воли, находящей свое выражение в государственном законе. Поэтому реформы, предлагавшиеся Бентамом, предполагали создание институтов политического участия, предназначенных для выражения индивидуальных интересов.
Идею либеральной демократии подхватывает, стоявший у истоков неолиберализма, Дж. Ст. Милль. Для Милля демократия не одна из возможных, а лучшая форма правления: «Лучшая форма правления такая, при которой высшей наблюдательной властью, решающей дела в последней инстанции, облечена вся совокупность членов общества, т. е. при которой каждый гражданин имеет голос в управлении страной, но при случае может быть призван к действительному участию в нем и исполнять какую-нибудь местную или общественную функцию».
С этим заявлением, вырванным из контекста, могли бы согласиться и сторонники коллективистской демократии. Однако для Милля демократия имеет смысл только при условии признания принципов конституционализма. Демократия не есть лишь форма существования некой общей воли. Демократия прежде всего предполагает способы согласования индивидуальных интересов, поэтому требуется взаимное признание интересов автономных и свободных индивидов (свобода для него, как и для Бентама всегда индивидуальна). Милль прекрасно видит опасность, которую несет общая воля для индивидуальной свободы. Отталкиваясь от той же реальности, которая заставила Маркса и Энгельса объявить право волей правящего класса, он пишет: «Воля народа на самом деле есть не что иное, как воля наиболее многочисленной или наиболее деятельной части народа, т. е. воля большинства или тех, кто способен заставить признать себя за большинство... ».