Полицейский

Это хорошо, что его ведут в комендатуру. Из нее дверь прямо на улицу. Значит, полпути он уже прошел. Человек в синей гимнастерке шел рядом, потягивая цигарку.

Он не конвоировал, а просто вел, сопровождал вроде.

Дверь. Коридор, бачок с водой. В конце коридора солдат с трехлинейкой. Там выход. Распахнулась дверь. Кабинет. И крик Литвина. — Александр Петрович!

В комнате стоял человек с удивительно знакомым лицом, рядом с ним черноволосый красивый парень.

— Гражданин Бахтин, моя фамилия Литвинов, я зампред Московского Совета, со мной в тюрьму прибыл начальник уголовной секции МЧК Мартынов. Мы считаем ваш арест ошибкой. Вы свободны.

У него от радости не помутилось сознание. Нет. Мысли были свежи и четки. В углу он увидел Кувалду, старавшегося не попасть на свет лампы. Бахтин шагнул к нему, рванул на себя, заломил руку, Кувалда охнул от боли. Бахтин вытащил у него из кармана портсигар. — Покурил, хватит. Часы!

Кувалда испуганно, косясь на Литвинова, снял часы.

— А теперь, — Бахтин посмотрел на него, усмехнулся, — ты, дурак, меня должен был в первый день расстрелять, решил погноить меня, сволочь. Ну и жди пулю.

— Александр Петрович, — подошел к ним на минуту растерявшийся Мартынов, — да бросьте вы его, мы с ним разберемся. — А вы кто такой, милостивый государь?

— Я начальник уголовной секции МЧК, мы с вами вместе работать будем.

И тут Бахтин увидел вошь, ползущую по рукаву кителя.

— Батюшки, — Мартынов захохотал, — да вы весь в рысаках. Срочно, Александр Петрович, в санобработку.

Грязноватая душевая показалась Бахтину верхом роскоши. Он скинул китель и бриджи, практически содрал с себя пропотевшее грязное белье. Вошел человек в синем халате.

— Садись, ваше благородие, сейчас под ноль обстригу. Счастлив твой Бог, господин Бахтин, видно, кто-то крепко молится за тебя, — говорил парикмахер под щелканье машинки. На пол падали волосы, и они шевелились, как живые.

— Обовшивел ты, ваше благородие, но ничего, сейчас помоешься, а вещи твои мы прожарим… — Не надо, — сказал Бахтин, — выкинь их, братец.

— Так я их лучше себе возьму. Больно сукно справное. — Бери. — Теперь я вас побрею.

Бахтин встал под душ и испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Мыло, мочалка, горячая вода.

— Давай я тебе спину потру, — парикмахер взял мочалку, — отощал ты, ваше благородие, одни кости да мускулы. Силен же ты.

Вода лилась, пузырилась у ног, мыльная пена уходила в отлив, словно унося с собой горе и муку четырех месяцев заключения. Бежал грязно-пенистый ручеек, исчезал в полу. Горячая вода расслабляла. Но внутри его все еще жило ни с чем не сравнимое ощущение опасности и ожидания смерти.

— Так отдаешь кителек и бриджи? — спросил парикмахер. — Бери. — Погоди.

Он вышел и вернулся с жестким, но чистым солдатским полотенцем. Скинул его с руки и Бахтин увидел стакан, наполненный светлой жидкостью.

— Выпей, ваше благородие, спирт, разведенный чуть-чуть. После баньки ох как хорошо. — Спасибо. А ты что, знаешь меня?

— Не признали вы меня, господин коллежский советник, я же в сыскной помощником гримера работал. — Не признал, братец, извини.

Бахтин взял стакан и в два глотка выпил чудовищно-крепкую смесь. — На луковичку.

Заел луком. И почувствовал, как тепло медленно разливается по всему телу.

— Посиди-ка, ваше благородие, на скамеечке, подожди.

До чего же радикальное лекарство — спирт. Выпил, и ушла внутренняя дрожь, исчезло напряжение, покой пришел, если возможно его появление в тюремной бане. Появился парикмахер, поставил рядом с Бахтиным его начищенные до матового блеска сапоги, голенища были обвернуты чистыми портянками. — Не знаю, как благодарить тебя, братец.

— Эх, господин коллежский советник, разве я для другого бы старался… Он не успел договорить, в баню вошел матрос. — Ну, чего расселся, вали…

— Пошел вон, болван, — спокойно, не поднимая головы, ответил Бахтин.

— Виноват, товарищ комиссар. — Матрос закрыл дверь. А тут и Литвин появился, с узлом в руках.

— Я, Александр Петрович, вам форменные суженки принес, да еще один китель. Бахтин одевался медленно.

— Ох и подтянуло вас, — срывающимся голосом сказал Орест.

Они вышли в коридор, где уже ждали Мартынов и Литвинов. — Поехали.

За спиной его лязгнул запор тюрьмы. И он оказался на улице, заснеженной и темной. Ни одного фонаря не горело ни на Лесной, ни на Долгоруковской.

— Значит, так, Александр Петрович, мы сейчас вас домой завезем, а потом я на минутку в ЧК и сразу к вам, — улыбнулся Мартынов.

— А вы меня так и не признали. — Литвинов открыл дверь машины. — Почему же? Париж. Улица Венеции. Кабачок. — Вы тогда нам очень помогли.

— Не надо никаких иллюзий на мой счет, — садясь в авто, ответил Бахтин, — я помогал не социалистам, а своему однокашнику по кадетскому корпусу.

Мотор тронулся, подпрыгивая на снежных ухабах. Мимо плыли темные дома Долгоруковской, промелькнули купола Страстного монастыря, вот и Большая Дмитровка. Авто затормозило в Камергерском.

— Ждите, — крикнул Мартынов, и машина скрылась в темноте. На лестнице Бахтин спросил: — Орест, лишнее оружие есть?

И почувствовал, как в карман опустилось что-то тяжелое. — Наган?