Полицейский

Бахтина разбудила музыка. Грустная и щемящая, она доносилась с улицы. Мелодия была удивительно знакома. Он слышал ее в той, прошедшей жизни. Это была музыка утрат и воспоминаний. Невозвратная и нежная. Он встал с постели, подошел к окну. Перед Художественным театром играл оркестр, видимо провожая актеров, закутанных в шубы, в какую-то поездку. Они садились в сани, тесно прижимаясь друг к другу. На здоровые дроги грузили ящики с декорациями. И внезапно Бахтин вспомнил мелодию. Она звучала в финале «Трех сестер». Господи! Как это давно было. Театр. Три милых женщины, рвущиеся в Москву… А может, этого не было вовсе?

— Доброе утро, — сказал вошедший Кузьмин. — Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?

— Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. — Там? — Именно. — Но почему? — Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.

Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:

— Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» — Но, Саша!

— Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… — Ты не справедлив, Саша.

— Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?

— Саша, как ты можешь, — Кузьмин вырвал у него книгу, — это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.

— Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? — Где?

— В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали — топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. — Но ты же сам, Саша, любил все это.

— Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.

— Знаешь, Саша, — Кузьмин устало опустился на стул, закурил, — ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь — народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. — Значит, в белых не веришь? — А ты? — Я не верю. — Я тоже. Так что же делать?

— Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я найду Рубина и посчитаюсь с ним и еще с одним человеком. А потом мы уедем в Финляндию, к Ирине. — Дай Бог! Ты прямо как Эдмон Дантес. — Он тебе ребенком покажется. Пошли есть.

— Ну что ж. — Дзержинский встал, зашагал по кабинету.

Бахтин с интересом рассматривал его. Гимнастерка, простая шинель, накинутая на плечи, нездоровый румянец на щеках. Говорить с ним было нелегко. У этого поляка была железная логика и твердость.

— Я посмотрел ваше дело. Что можно сказать: служили вы не за страх, а за совесть. — А это нынче возбраняется? — усмехнулся Бахтин.

— Нет, отчего же. Посмотрев ваше дело, я вспомнил истории о вас, которые рассказывали на каторге. — Где?

— Не удивляйтесь, я старый каторжанин. Иваны говорили, что вы суровый, но справедливый и неподкупный человек. — Не знаю, как воспринимать их похвалу. — Правда, они говорили, что у вас тяжелая рука. — Кулак и агент — основное оружие сыщика.

— Вот кстати, — Дзержинский сел за стол, — об агентах. Я поручаю вам найти похищенный архив сыскной полиции. — Господин… простите, гражданин председатель…

— Не утруждайте себя, зовите меня Феликс Эдмундович.

— Феликс Эдмундович, сыскную полицию разгромили в марте семнадцатого. Прошло много времени.

— Поэтому мы и пригласили лучшего сыщика России. Кошко сбежал на юг, Маршалк в Финляндию, а вот вы здесь. Кстати, ваша супруга подданная Франции?

— Да. Она актриса, в свое время была замужем за французом. — Где она сейчас?

— В Париже, — спокойно соврал Бахтин. Зачем этому новому начальнику полиции знать, где Ирина. — Она уехала, а вы остались. Почему?

— Трудно сказать. Я родился и вырос в Москве. Потом я дал слово комиссии, что до конца расследования останусь в их распоряжении.

— Октябрьская революция отменила ваши обязательства.

— Я не успел. Да и не стремился особенно. Потом тюрьма.

— Похвальное откровение. Такие люди, как вы, нужны нашей республике.

— Феликс Эдмундович, со мной в камере сидело много людей, которые могли принести пользу вашему строю.