Полиция Российской империи

В один зимний вечер, после обильно выпавшего снега, когда на улицах Петербурга появляются снежные кучи, как курганы в степи, покойный принц Петр Георгиевич Ольденбургский следовал по Невскому в Павловский институт, и на повороте с Невского на Знаменскую улицу кучер не заметил большой снежной кучи, которая не была освещена по обыкновению фонарем, наехал на кучу, сани опрокинулись, а его высочество выпал из саней в снег, но не ушибся, сел опять в сани и был уже в институте, когда мне дали знать об этом. Я поспешил в институт, справился у начальницы баронессы Ровен о здоровье принца и получил в ответ, что случай обошелся вполне благополучно, принц в духе и только справлялся о кучере, но и тот доложил, что ушибов не получил.

Заручившись столь благоприятными сведениями, все же в страхе за то, что снежная куча не была освещена, я прямо из института отправился с докладом к Трепову в том соображении, что вечером в театре может быть государь, и Трепов, при случае, доложит о приключении принца, и не ошибся в своем предположении. Дежурный чиновник от градоначальника сказал мне, что генерал в театре, но не знает, в котором, вероятнее, в Михайловском, куда я и направился, но, не найдя там Трепова, поехал в Мариинский, где он находился на своем месте, в партере. Дождавшись антракта и выхода грозного начальника в коридор, я доложил ему о причине моего появления в театре (с поступления в полицию ни разу не был ни в одном театре до этого случая); он выслушал меня молча, ничего не сказал и, идя во время моего доклада к выходу, надел пальто (по обыкновению в один рукав), сел в сани и уехал, скомандовав кучеру, — на Варшавский вокзал. Я тоже ушел к себе домой, размышляя, как истолковать молчание Трепова. Или очень большую грозу предвещает оно, т. е. гауптвахту, или же съехало.

Проведя тревожную ночь, чувствовал тревогу и в течение следующего дня и на следующее утро, пока не прочитал приказа по градоначальству, но, так как в приказе ни выговора, ни ареста не было, значит, сошло благополучно, и я благодарил Бога за удачу.

Уже во втором часу дня получил я телеграмму от бывшего чиновника особых поручений, Эдвина Александровича Зейдлица, следующего содержания: «Приставам: у кого был случай с каретой и принцем Ольденбургским?» Отвечал: «У меня был случай с принцем и санями, о чем мною лично доложено генералу».

«Пожалуйте к генералу», — продолжал неугомонный Зейдлиц, и я отправился, успокаивая себя тем, что с своей стороны все сделал, и неужто задним числом будет взыскание.

Зейдлиц встретил меня в большом волнении (может быть, и умышленно, так как эти господа любили страху нагонять) словами: «Идите скорей к генералу, он ждет, не дождется вас, рвет и мечет». — «Да в чем же дело?» — спросил я. «Генерал сердит, что вы не доложили ему о том, что принц выпал из кареты в снежную кучу, ушиб себе руку и сегодня, будучи у государя, сказал ему об этом, а государь упрекнул генерала в том, что он не сказал ему ничего о случае с принцем ни в театре, ни на Варшавской железной дороге, когда провожал государя на охоту».

Я сообразил, что Трепов сам забыл доложить, а, быть может, и не забыл, а не доложил с умыслом, потому что и ему неприятно было докладывать о падении принца в неосвещенную кучу снега, допустил, что Зейдлиц нарочно пугает меня генеральским гневом и, объяснив, ему, в чем дело, заявил, что пусть он сам доложит Трепову, а я в такой момент и по столь щекотливому делу для объяснений к Трепову не пойду.

— Да как же вы не пойдете?

— Да так вот и не пойду, не сумасшедший я, чтобы самому в петлю лезть, ясно, что генерал теперь зол за свою собственную неудачу и злость сорвет на мне, да еще вдвойне: и выругает, т. е. накричит, и в приказе отдаст выговор или арест, так пусть уже лучше последует одно взыскание, а лично не явлюсь.

Зейдлиц сделал вид удивленного и, предвещая мне беды (вернее, ему не хотелось самому докладывать), пошел к Трепову и вскоре возвратясь на мой вопрос: «Что же сказал генерал?» — ответил: «Да ничего». Опять волненье и тревожное ожидание до следующего утра грозили мне, но в приказе ничего не было, и случай этот тем и окончился.

Так пошла служба моя на новом пепелище. Тяжело было во всех отношениях справляться с тем разнообразием обязанностей и с той ответственностью, какие возлагаются на пристава столичной полиции. Недаром Трепов, такой знаток полицейской службы, такой опытный, проницательный и даровитый человек (таких градоначальников долго будет дожидаться Петербург; Трепов был не заурядный человек, а положительно гений, и если он проявил дар свой только на должности с. — петербургского градоначальника, то лишь потому, что по этому пути направилась звезда его; на всяком другом пути он был бы столь же заметен), говорил, что «пристав у меня высокопоставленное лицо».