Полка. О главных книгах русской литературы

Если бред Николая Аполлоновича характеризуется сочетанием «Пепп Пеппович Пепп», то Дудкина преследует другое сочетание звуков: «енфраншиш» — «бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое, а на самом деле чёрт знает каковское». «Чёрт знает» — неслучайная проговорка. Когда Дудкин начнёт сходить с ума, «енфраншиш» материализуется перед ним в лице персидского певца по фамилии Шишнарфнэ (он же Шишнарфиев). Этот Шишнарфнэ — галлюцинация Дудкина, очень схожая с чёртом из «Братьев Карамазовых», который является Ивану и издевается над его теориями. «Петербург имеет не три измеренья — четыре; четвёртое — подчинено неизвестности и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса…» — этот эзотерико-математический бред напоминает рассказы карамазовского Чёрта о квадриллионе километров, которые осуждённый грешник должен пройти, чтобы достичь рая. Белый указывает на ещё один источник дудкинского бреда — «Портрет» Гоголя: «Неуловимому слышится: „Я гублю без возврата“; в него влез персиянин, Шишнарфиев… а в душу Чарткова влез перс, или грек, выскочивший из портрета, чтобы губить без возврата»[1694]. То, что Шишнарфнэ — перс, — ещё одна манифестация «восточной угрозы».

Помимо отчётливого «шиша» (кстати сказать, древнего оберега от демонических сил), в слове «енфраншиш» слышится нечто французское. В мыслях Софьи Лихутиной тоже мелькает навязчивое французское слово «помпадур» — правда, она быстро его присваивает и воображает, что мадам Помпадур — это она сама. Возможно, французский язык выбран Белым как проводник в бредовую потусторонность: ведь и Дудкин перед впадением в безумие слышит французскую речь в доме у любовницы Липпанченко. Но ещё вероятнее, что оба слова — а заодно и слово «Гельсингфорс», которое тоже «твердилось без всякого смысла» Дудкину, — встраиваются в анапест ритмической прозы Белого, служат маркерами ирреальной стихии «Петербурга».

Какую роль в «Петербурге» играет Медный всадник?

Памятник Петру I работы Этьена Фальконе, воспетый Пушкиным, — символ, глубоко волновавший Белого. Уже в его статье «Иван Александрович Хлестаков» (1907) появляется Медный всадник: он олицетворяет саму Россию, хочет взлететь, но ему не дают этого сделать разнообразные «тени». В «Петербурге» то же: «Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних». Далее Белый набрасывает несколько сценариев: конь-Россия может отделиться от камня и повиснуть в воздухе; может ринуться в туман и «пропасть в облаках»; может застыть в раздумье; может, «испугавшись прыжка», вновь опустить копыта. Эпиграф из «Медного всадника» стоит перед первой главой романа, как бы задавая ему тон.

Итак, Медный всадник — символ одновременно высоких устремлений России и трудностей, которые не дают этим устремлениям реализоваться; символ пограничного состояния, в котором застыла Россия. Но, как и в поэме Пушкина, у Медного всадника здесь есть негативные, страшные коннотации: он — олицетворение разрушительного рока, тёмного начала Петербурга. Бредящему Дудкину, которого Белый открыто отождествляет с Евгением из пушкинской поэмы, чудится, что к нему явился памятник — Медный гость (ср.: «Каменный гость», статуя-мститель из «Маленьких трагедий» Пушкина). Одновременно ему мнится, что после чёрта-искусителя Шишнарфнэ к нему пришёл Христос — действительно несколько раз появляющийся на страницах «Петербурга». Дудкин, любящий стоять у стены в позе распятого, мог подсознательно ожидать такого визита:

Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева — по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он — прощенный извечно, а всё бывшее совокупно с навстречу идущим — только привранные прохожденья мытарств до архангеловой трубы. И — он пал к ногам Гостя:

— «Учитель!»

В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна.

— «Ничего: умри, потерпи…»

Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячеградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протек на склоненного Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы.