Полковник

Короче, договорился до того, что стал требовать самым серьезным образом переаттестации не только от докторов наук и членкоров, стал требовать проверить академиков! Академик Толстолобиков хотел было его остановить, но куда там!

— А вам бы, товарищ Толстолобиков, — гремел с трибуны, птичку слева на груди придерживая, — вообще бы помалкивать! Вы своими пестицидами пятого поколения не только отравили всю природу, вы породили этими пестицидами среди людей поколение мутантов! Да-да! Вам бы пора ответить за это преступление перед человечеством! Погодите! Погодите! — грозил пальцем. — Дайте только срок — все эти несчастные матери, рождающие из-за вас сейчас детей-уродов, соберутся же когда-нибудь все вместе и спросят с вас, ой как спросят! Вы еще не знаете, что это такое, когда собираются обезумевшие женщины! Историю! Историю читать надо! Древний Египет… Сирию…

Но тут уж из зала стали раздаваться сплоченные крики:

— Безобразие!.. Прекратить!.. Вывести!..

Петр Константинович прокричал еще что-то про древних фурий, растерзавших в свое время немало негодяев, прокричал что-то про этого лизоблюда академика Епишева, совсем затравившего ребят-мобилистов с Южного Урала, прокричал еще что-то уже совсем неразборчиво в общем шуме и гаме, что нарастал и нарастал вокруг. И остановился. Он как бы опомнился, и осмотрелся, и увидел проснувшиеся, ожесточенные лица, глаза Евгения Гавриловича в золотой оправе увидел. «Ну вот, — спокойно подумалось, — и не быть мне теперь членкором». И тогда, кренясь по-прежнему сильно влево, спустился и под шум и улюлюканье покинул конференц-зал.

Было обеденное время, когда покинул он институт, и поэтому он ехал пустой электричкой. Птенец, совсем оживший и даже слегка подросший за сутки, сидел уютно за пазухой и порою ласково посвистывал. Петр Константинович сошел на своей остановке, свернул к маленькому, чрезвычайно уютному магазинчику по той простой причине, что в нем работал продавец, влюбленный в дело обслуживания людей. Купив продуктов, Петр Константинович шел по тропинке к своей даче. В сетке были кефир — две бутылки, пельмени, сливочное масло, индийский чай, два сладких сырка и полбуханки обдирного хлеба. Петр Константинович шел с сеткой по тропинке, сильно пахло нагретой хвоей, руку приятно оттягивала сетка, издалека напоминая о каких-то не совсем скромных ощущениях. Безмятежностью, близкой к счастью, вдруг охватило Петра Константиновича. Дешевизна такого счастья вдруг остановила Петра Константиновича. Все построенное с таким трудом, в том числе и несостоявшееся теперь уж окончательно членкорство, — все развалилось вмиг, словно карточный домик. А Петр Константинович, постояв над всем этим немного, пошел спокойно дальше, впрочем, еще до конца не осознав, что же все-таки произошло, но уже догадываясь сплошной, залившей его со всех сторон радостью, догадываясь, что произошло что-то очень важное.

Он уже подходил к забору своей дачи, оставалось завернуть за угол. Тут за углом через листву увидел он прыщеватого юношу с велосипедом. Юноша, не слезая с велосипеда, протягивал руку через штакетник, а с той стороны, из сада, по этой далеко вытянутой руке Ниночка ударяла розой. И оба смеялись. Сквозь трепещущую листву Петр Константинович разглядел лицо Ниночки, оно было пунцовым, под стать розе. Он спокойно повернул и пошел к дому с другой стороны забора. Минут на десять — пятнадцать ему дальше идти — всего-то…

10. ТУТ ВНЕСЛИ ЗНАМЯ

— Ну и как там Лариска в школе? — спрашивал полковник, пододвигая стакан с чаем.

— Ничего, — отвечала Нина Андреевна, — вчера выступала в концерте художественной самодеятельности… стихи говорила, может, артисткой станет.

— Ну-у… молодец какая!

— Только вчера опять сильно расстроилась: кошку дохлую или убитую за сараем обнаружила… жалеет она их очень. Не знаю, что из нее в жизни выйдет… жалостливая, вся в Сашку, тот ведь тоже последнюю рубашку за товарища отдаст… о-ох…

Полковник крякнул, прищурился, ложечкою побренчал в стакане. Нина Андреевна рассказывала о том о сем, он ее почти не слышал, мрачнел все больше, чай допил и ушел. Он сходил в сарай, взял лопату, сходил и закопал очередную кошку, которую сожгли заживо развлекающиеся подростки. Круг выгоревшей земли… запах бензина, три окурка… один из них — сигарета с фильтром. Он нагнулся, показалось — на одном следы помады. За сараями вдоль глухого забора уже несколько таких кругов выгоревшей земли. Некоторые стерлись от времени, другие еще светились живой болью. Полковник так сжимал лопату, что рука занемела. Да, конечно, он старый, больной, но уж лучше этим подонкам не попадаться ему под горячую руку…