Полковник

Часы над политической картой мира пробили десять раз. Полковник стоял посреди комнаты. Форточка была открыта, вода из крана не капала, стол с сегодняшней почтой ждал его. Письма от дочери он уже не ждал. Блокнот, карандаш, авторучка с золотым пером — все уже на столе. Он сходил еще раз на кухню, принес стакан с водопроводной водой и определил его на столе, подстелив бумажную салфетку, на левом дальнем углу, за пачкой «Беломора». Опускаясь в кресло, взглянул на часы — десять ноль пять — и достал первую папиросу. Постукивая мундштуком о пепельницу, катал легонько между пальцами, чувствуя, как под тонкой бумагой табак приобретает приятную округлость. Другой рукой уже привычно разворачивал «Экономическую газету», просматривал заголовки, одни выделяя сразу синим, другие красным карандашом. Прикурил, но отрываясь от чтения. И затянулся сладко с глубоким вздохом настоящего курильщика, ограниченного пятью папиросами в день.

Первый восклицательный знак красным карандашом он поставил у заголовка «Внешняя торговля СССР», взялся за страницу, чтобы, перелистнув ее, идти дальше, но не удержался, стал читать, пощипывая свободными от папиросы пальцами то гладко выбритую щеку, то кончик носа. Он то хмурился, поджимал губы и, откинувшись в кресло, сидел неподвижно, то вновь склонялся над статьей, отчеркивал абзац, другой. Он вскакивал, ходил по комнате, потирая левую руку, которая, если но помнить о ней постоянно, сразу начинает ныть и неметь. Он садился и писал в блокнот:

«К сожалению, важное значение в нашем импорте по-прежнему занимали в истекшем году машины, оборудование и транспортные средства… Но еще более печально, что по-прежнему вывозим мы в основном сырье и лес… Ну а самое тревожное, что все больше ввоз преобладает над нашим вывозом, внешний долг катастрофически растет, мы все больше скатываемся в долговую яму… Последствия такой недальновидной политики скажутся уже в ближайшие годы…»

Сегодняшнее занятие с газетами пришлось сократить, в обед у него свидание с директором технологического техникума. Военком просил лично полковника взять шефство над этим техникумом. И добрых двадцать часов из отпущенных военкомом двадцати четырех провел он в размышлениях нелегких. «И почему это так получается, — думал он, — Рая так и не пишет, да и вряд ли действительно возможна какая-то переписка между нами. А я так хочу знать все: песни, которые они поют, книги, что читают, секреты их наивные… наивные, но от этого не менее прекрасные… с кем встречается она, с кем дружит, что любит, ненавидит что… совсем ведь взрослая уже… замужем уже, наверное, а может… а может, уже и дети есть! Но что, что я-то могу! Старый, больной… homo fuge — человек, беги! Беги от всего этого, от посторонних забот, от всякого там шефства над технологическими техникумами… от всего беги, беги! Год лишний проживешь, це-лый год! Посмотри, какая роскошная жизнь! Даже из окна, просто сидеть и радоваться на нее! Посмотри, как солнце качает ветки берез… неужели тебе не жаль расставаться?!

Но нет, — ходил по комнате полковник, и мысль за ним ходила, — нет-нет — для меня единственный путь — это идти к ним, в самую гущу… я буду петь свою песню до конца… это единственный путь — узнать Раю, дочь…» И ощущение дочери — неопределенно-счастливое, единственно возможное — все крепло, крепло, цементировало мир… Обязательно надо было соглашаться, соглашаться с военкомом.

И вот, газеты отложив и выпив положенные лекарства, вырывает он лист из общей тетради, набрасывает тезисы предстоящего разговора с директором техникума: