Полковник

Тут внесли знамя, все встали, ветераны один за другим подходили — целовали. Многие замирали на несколько мгновений у знамени, и полковник тоже, опустившись на колено, замер. Не оттого, что сил не было сразу встать, не оттого… От счастья… Как прижал край знамени к лицу, как прижался губами, глазами, вдохнул всей грудью, всеми последними желаниями, всей сутью уставшей… Это единственное, что нужно сейчас полковнику, — всё. И больше ни-че-го. С этим и поднялся, и пошел на место. Не говоря, не слушая, не глядя — не расплескать, не растерять ни грамма из того, чем сейчас переполнен. И тут нечаянно он в зал взглянул и поразился. Эти застывшие лица мальчиков и девочек, эта выпрямленность, неловкое напряжение, нежелание, чтобы кто-то сейчас увидел их такими, их лица, глаза. Темные, светлые, карие… через которые на минуту выглянуло то, что чище, выше, прекраснее их самих, и от этого им неловко, до того непривычно, что вот и приходится глядеть прямо перед собою. Ну конечно же они ничего не понимали ни в картах, ни в схемах, ни в горячей взволнованности полковника и других ветеранов. И знамя для них, разумеется, совсем не то что для уцелевшего воина, — все так. Но только знал теперь полковник точно, столь напряженно вглядываясь в юные лица, точно знал полковник, что крикни он сейчас, взмахнувши знаменем: «За мной! За Родину!» — ведь разом все сорвутся, бросятся за ним, почтут за счастье умереть всем вместе. Та-акие глаза! — похолодело все в душе полковника от счастья. Синие, карие, зеленые — они молили, они кричали: «Возьми! Знаменем взмахни!» Этим пробитым осколками древком, связанным трофейной проволокой, в выцветших пятнах русской крови. «Да что же это такое! — простонал он. — Что же это все такое?!» И с таким напряжением вглядывался в зал, что уже над каждой юной головкой сиял теперь неистовый ореол, то радужный, то настоящий — золотой. То опять он темным становился, почти черным, то опять сиял чистым золотом.

Конечно же это продолжалось лишь минуту, ну пять от силы. Но это была святая минута. Причастность к этой святой минуте — в этом всё. Всё, всё, всё!

* * *

Всё, всё, всё… с этим и шел из школы по мокрым от дождя тротуарам. Теперь даже дожди торопливы. Словно взмах веера, освежают совсем ненадолго. Но потянуло уже дымком. Может, пожары уже начались за городом?

На углу то и дело открывалась дверь чайной. Полковник зашел. Тут было дымно, шумно, людно. Чего-нибудь выпить ему не хотелось. Он прислонился спиною к стене, хотел постоять просто, никому не мешая. Но уже мужчина в берете остановился напротив и показал один палец, и полковник, не сопротивляясь, спросил:

— Сколько?

Мужчина же, плечами пожав, произнес:

— Трояк.

А его товарищ уже нес от стойки три стакана, энергично стряхивая с них воду, хмуро разглядывая каждый, прежде чем поставить на стол. И потом ставил с такой сосредоточенностью, словно все оттягивал и оттягивал момент самой главной истины. А в глазах его уже было напряжение еще только будущего, наверное, завтрашнего страдания. А так-то, полковник присмотрелся, глаза были добрые, в многочисленных морщинах. Ну а тот, что в берете, деловито достал сырок из бокового кармана пиджака, подул на него, быстро разделил на три части и с облегчением произнес:

— Ну! Вздрогнем!

Уже дома, раздеваясь, думал спокойно, тепло и хорошо, что вот и все, наконец-то все… и уж больше теперь ни-че-го… Все другое будет теперь лишь оскорбительной суетою… Еще бы только Наде сказать… покойно так думалось, когда взялся за ботинок уже… да, еще бы только Наде — первой и единственной — сказать: «Прости!» — и все… Нет, снятым уже ботинком сделав в воздухе запятую, добавил:

— Прости, и… спасибо тебе за все… за Раю… да-да, за Раю — главное, пусть вырастет хорошим человеком… как мы с тобою, пусть жизнь проживет честно — всё!

Он потянулся снять второй ботинок, за дверью на лестничной площадке послышались осторожные шаги, в возбуждении за дверью произнесли несколько тревожных слов. Слов этих полковник почти и не разобрал, но, словно второй стакан водки, ударили в самое сердце. Полковник выскочил на площадку, они заканчивали уже пролет. У последнего, спиной к полковнику, под мышкою была канистра. Первый же, который был полковнику плохо виден, что-то прятал под плащом живое и просящееся на волю, обеими руками прижимал к животу. А тот, что шел между ними, жестикулировал и торопливо говорил:

— Держи, крепче держи ее, суку…

— Эй! — сказал полковник и протянул к ним руку.